Лев Тихомиров - Руководящие идеи русской жизни

Это бесспорно, и такое употребление слова имеет свои исторические причины.

Дело в том, что устроение, конституирование государства в своей основной сущности есть устроение Верховной власти. Коренную задачу государственного устройства (то есть этой инкриминированной «конституции») составляет определение способов действия Верховной власти государства. Верховная власть юридически неограничима, и ограничивается только сама собой («самоограничение» считается свойством Верховной власти), или, как правильнее будет сказать, она ограничивается «содержанием своего собственного идеала». Но определение правильно и твердо установленных способов действия Верховной власти совершенно необходимо для возможности порядка и права. Достигается оно установлением законов и законоустановленных властей, а также законом защищенных прав граждан и подданных.

Это старинная задача государства, а не какое-нибудь новшество. Она стояла перед Россией и до 1906 года, осуществлялась и прежними Основными законами, давно утвердившими тот принцип, что Российская Империя управляется на твердом основании законов. Да иначе и быть невозможно.

Но в новейшей истории Европы задача определения способов действия Верховной власти осложнилась борьбой против монархии и слилась с задачей построения самой Верховной власти. Как известно, это выразилось в том, что король, утратив полное значение Верховной власти, сохранил лишь некоторое место в новой «сложной Верховной власти», составленной уже не из него одного, а также из «народных представителей». Это — компромисс между республикой и монархией. Он запечатлел собой «конституирование» государств XIX века, так что «конституция» неизменно сопровождалась «ограничением» монархической власти. Это обстоятельство и запечатлелось в умах настолько, что стало давить даже на мысль научную. Вот откуда возникает смешение понятий, вследствие которого термин «конституция» так легко сливается в представлении общества с термином «ограниченная монархия». Насколько это ошибочно, видно из того обстоятельства что, например, никто же на станет отрицать существования конституции в Соединенных Штатах Америки, но кому же не известно, что там «ограниченной монархии» не существует? Итак, ходячий способ понимания слова «конституция» совершенно неудобен для понимания политического строя и устроения. Если, конечно, журналист не может не сообразоваться с ходячим смыслом слов, то и публика, в свою очередь, должна приучаться понимать термины правильно. Иначе ни для ученого, ни для журналиста не окажется способов выяснять ей сущность стоящих перед данной страной политических задач.

Московские Ведомости за краткое время действия новой редакции не раз уже отмечали недостатки нашей современной конституции, а никак ее не восхваляли. Быть может, наиболее разностороннюю и всепроникающую критику этой конституции сделал не кто иной, как нынешний редактор Московских Ведомостей в публичном чтении 1907 года в Клубе умеренных в Санкт-Петербурге, которое чтение было потом напечатано в Московских Ведомостях в редакции В.А. Грингмута, а потом вышло отдельным изданием («О недостатках конституции 1906 года»). Казалось бы, все это не оставляет места ни для каких недоразумений относительно того, как мы к этой конституции относимся.

Мы говорили недавно («Левая перестройка конституции», Московские Ведомости, № 181) о непрекращающемся старании наших западнических партий подвигать наш государственный строй в направлении к возможному подчинению Государственной Думе не только правительства, но даже и правительственных прерогатив Монарха. Неоднократно говорили мы (например, см. № 191, «Новые угрозы революции») и о том, что параллельно с такими стремлениями у нас идет несомненная подготовка новой революции. Наконец, множество раз мы выясняли, что существующие высшие учреждения, будучи по самой идее компромиссными, не могут помешать существованию этой внутренней борьбы. Этим и объясняется то явление, что, несмотря на продолжительное существование правительства весьма искусного и полного желания приступить к широким мерам благоустройства России, мы вместо этого так бесплодно тратим силы и время на внутреннюю борьбу партий и учреждений.

Затяжность такого положения, без сомнения, существенно связана с тем, что при непрекращающемся стремлении к левой переделке конституции у нас ни шагу не делается к обратному — к правой перестройке ее, что одно могло бы вывести, наконец, Россию на путь мирного развития. Мы употребляем эти термины «правая» и «левая» перестройка, применяясь к нынешнему политическому жаргону. Если выражать содержание, под этими словами скрывающееся, то у «левых» действует застарелое западническое стремление к теоретической, по иностранным образцам, перестройке нашего государственного здания. Когда-то, в XVIII веке, у нас перекраивали русский строй по модным тогда в Европе абсолютистским образцам «просвещенного деспотизма». С XIX века, после французской революции, стали копировать не людовиков XIV, фридрихов, иосифов, а конституционные монархии и якобинские республики с примесью социализма.

В противоположность этому «правые» стремления в исходном пункте издавна стоят на национальной почве, на почве устраивания государства сообразно с конкретными условиями не какой иной, а нашей собственной страны. Стоя таким образом на исторической почве, правые направления естественно являлись консервативными и эволюционными, в то время как левые по своей теоретичности и подражательности всегда были и остаются революционными. Теперь, когда «левые» идеи и люди тянут нас так сильно к революции, нам естественно необходима правая перестройка учреждений, которая единственно способна поставить нас на путь эволюционного развития, — национального, исторического, не разрушающего, а улучшающего и усовершающего национальную жизнь.

Необходимо заметить, что борьба между этими коренными направлениями происходит вовсе не на почве свободы, не на почве даже народного представительства. Национальное устройство учреждений допускает совершенно такую же степень свободы личности, слова, печати, союзов и т. д., как и западническое. В принципе свободу признают обе стороны. На практике же осуществление свободы зависит от культурности нравов, способности не злоупотреблять свободой. Свободолюбивые «кадеты», если бы захватили власть, практически дали бы, конечно, гораздо меньше свободы, чем существующая власть. Точно так же оба направления принципиально признают народное представительство, а на практике формы его осуществления определяются конкретными условиями жизни гораздо лучше, чем теоретическими соображениями. Таким образом, различие этих двух направлений сводится больше всего к самобытности.