Митрополит Федченков - Божьи люди. Мои духовные встречи.

Батюшка, прощаясь со мной, сказал мне, что все мое он берет на себя, но одно должна вынести я сама.

“Вынеси, вытерпи (а страдание будет такое, — так было в контексте разговора, — что и о самоубийстве я, может быть, буду помышлять!). Я бы в ноги тебе поклонился, да вот грыжа у меня!” — говорил он. И, когда я думаю об этом и ожидаю, я впадаю в панику. Я тут же сказала: “Я боюсь!” А он ответил: “Сохрани Православие, причащайся, все хорошо будет”. Я понимаю, что только в этом я могу обрести силу и терпение и что самое обещание старца — великая милость его и дерзновение перед Господом, понимаю и необходимость креста — и все-таки боюсь, боюсь всячески — и самого страдания (я ведь не знаю, в чем оно, и оттого, может быть, еще страшнее), и того, что не выдержу. А пока все он берет на себя и я живу с минимальными скорбями (ноги ломала, так без особой боли, обокрали меня — так я даже обрадовалась, все дается мне облегченным).

За что мне сейчас Ваша милость ко мне и общение с Вами, и вот этот дар Божией Матери — комната здесь, чтобы я могла приезжать — ведь я только вздохнула к Ней во время всенощной под Успенье — я, когда думаю, хочу плакать. (Я даже не хлопотала о комнате, мне предложили, и Союз тут же закрепил.) Я пишу Вам с величайшей благодарностью за Ваше отношение и доверие, с благоговением и просьбой молиться обо мне, помочь мне и не думать обо мне лучше, чем я на самом деле. Всю эту рукопись я оставляю Вам на Ваше усмотрение. Вы сами поймете, что можно использовать для Ваших записок. Приход мой к старцу можно как-нибудь без имени, ибо он характерен для него, для его благодатных даров. Сохраните или уничтожьте эти заметки. Я их написала для Вас. Я не включала поучений старца, потому что под рукой у меня записей моих нет, а в мою первую работу — его жизнеописание — они вошли, проверенные им самим. Боюсь по памяти писать — напутаю еще: я привезу Вам зимой, если Бог даст. Весь путь его руководства мной сохранился у меня в общих чертах, но еще не подготовлен, не связан. “Приход” — оттуда. Я считаю, что это материал большой ценности, потому что это применение аввы Дорофея к современным условиям, к современной душе, духовное воспитание нынешнего мирянина. И в мои записи входят записи других учеников.

Я возвращаюсь к последним дням старца.

Он перед смертью страдал грыжей. Она выпадала, он сам вправлял. Иногда сам не мог дотянуться с постели до кружки с водой. Все терпел. Был самоуглублен. О приближении смерти своей сказал мне и простился со мной за 3 месяца.

Он говорил о себе: “Я монах последней ступени”.

С любовью вспоминал о великих Оптинских старцах: “У них благодать была целыми караваями, а у меня что — краюшка!”

Я спросила его: “Надо ли брать на себя, если помогаешь людям?”

Он сказал: “Иначе нельзя. И вот идут ко мне люди и приносят столько скорби, столько греха, что мне кажется, на меня наваливается груда камней и я уже не могу снести. Но приходит благодать и разметывает эту груду камней, как груду сухих листьев. И опять могу принимать”.

Он умирал в слезах. Слезы так и катились, а о. Адриан держал над ним простертую епитрахиль.

Тление коснулось его тела, но через 6–7 лет злоумышленники вскрыли кирпичный свод над его гробом (искали золото), вынули гроб и стоймя, открытый, прислонили к сосне, а в гробу он стоял, нетленный. Жители Холмищ вторично похоронили его сами, с пением “Святый Боже”, а затем приехали, опять вскрыли могилу и увезли его тело неизвестно куда.

Батюшка говорил, что могилы его не будет. Так и вышло, но, бессмертный и нетленный, он с нами [157].

Еще данные о нем:

Родился в Ельце, крещен в церкви преподобного Сергия — Николаем. Отец Василий, мать — Елена, Тихоновы.

Крестная мать — Матрона. Поминал их. Отец — рабочий на мельнице. Николай в 7 лет осиротел. Мать молчаливая, тихая, любящая, но строгая, умела влиять на него. Кончил церковно–приходскую школу, поступил мальчиком, дослужился до приказчика у купца Хамова. Старший приказчик хотел женить его на своей дочери. Юноша пошел за благословением к старице схимнице Феоктисте, духовной дочери св. Тихона Задонского; та сказала: “Иди в Оптину к Илариону” [158], дала чаю на дорогу. Оптинский игумен Иларион послал Николая к старцу Амвросию, тот его оставил в скиту. Непосредственным руководителем был о. Анатолий Зерцалов, а после его смерти схиархимандрит Агапит, человек, отказавшийся и от архиерейства, и от старчества. Когда последнее было предложено ему после смерти старца Иосифа [159], он вместо себя просил избрать о. Нектария. Агапит — составитель лучшего жизнеописания старца Амвросия [160]. Годы затвора и полузатвора. Учение и чтение, не только духовное, но и светское, усердное пользование оптинской библиотекой (история, математика, литература, интерес к медицине, живописи). Учится у художника Болотова, принявшего монашество. Дружба с Леонтьевым. Юродство, желтая кофта, игрушки, сливание всех кушаний в одну посудину. Заклеенные синей бумагой окна. Принятие старчества как послушания и креста. “Я уже тогда знал, сколько страданий оно принесет мне, я и это время предвидел, когда меня выбирали”, — говорил мне батюшка на хуторе у Осина.

В единственные свободные часы в Оптиной перед повечерием иногда принимал меня и просил читать ему вслух Пушкина или народные сказки (Афанасьева, братьев Гримм). По вечерам иногда собирались у него (когда не было посетителей), читали Блока, Ходасевича, Омара Хайяма, Шпенглера. Просил привозить книги из Москвы. Всегда расспрашивал о жизни, о принципиальных вопросах, интересующих интеллигенцию, вплоть до театра. Сам послал меня к Чехову (с которым я не была знакома, но показала батюшке его карточку в роли Гамлета) [161]. Он посмотрел на карточку: “Вижу проявление духа. Пойди к нему и скажи, что старец Нектарий Оптинский разрешает приехать к нему”. Я уперлась. Как я пойду, он меня не знает. “За послушание!” Я пошла. Тот только ответил: “А он не рассердится, если я выеду через 2 дня, а не сразу?” Говорил с Мишей о театре, благословлял его. И запрещал уезжать за границу. Он потеряет связь с душой русского народа [162]. А Ксении сказал: “Ксеничка, прими истинную православную веру”. Та, как дитя, послушалась и приняла.

Когда батюшка умер, он в день погребения дал мне как бы прощальное знамение. Я курила все те годы, он это знал и не запрещал. Один раз временно запретил. Я подчинилась, но ужасно страдала, он смиловался и снял запрещение. Бывало, я сижу у него несколько часов, он засмеется и скажет: “Наверное, затомилась, курить хочешь. Ну, пойди, покури!” Перед причастием я, конечно, не курила. Когда я поехала на похороны, я взяла 15–20 коробок папирос. При волнении больше куришь. Поплачу, потом пойду в сад и покурю. В день погребения мы все причащались, значит, с утра я не курила. После причащения тоже, а за гробом на кладбище не могла же я идти с папиросой! Обратно я ехала с кем-то из духовенства, курить тоже было неудобно, но, пообедав, я побежала в сад, очень хотелось! Едва я зажгла папиросу, но не затянулась, как меня отбросило от той яблони, под которой я стояла, к другой напротив, примерно метра на полтора, и меня охватил ужас. Я не умею передать, что это было. Все вокруг пришло в какое-то неподвижное движение, потеряло свой естественный порядок. Я струсила, как щенок, и закричала: “Батюшка, я не буду!” (Хотя он мне не запрещал, но в подсознании я знала, что мое курение не может ему нравиться, и знала кошка, чье мясо съела.) Все мгновенно остановилось и приняло свой нормальный вид. Я очнулась с потухшей папиросой под той яблоней, куда меня бросило, и поплелась в дом. Так как во мне всегда есть скепсис, то я почти тут же с унылой иронией подумала: “Очень хорошо кричать — я не буду, а что мне теперь делать, если захочется курить!” Но — мне не захотелось с того момента до сего дня, хотя в одном грехе я не грешна — никогда не осуждаю курильщиков и отвращения к табачному дыму не испытываю. На следующий день я проснулась со странным чувством, словно бы во все мое тело впрыснут кокаин (как когда зуб рвут) — и курить не хочу. Нина знала (я ей рассказала). Она ужасно интересовалась и спрашивала каждые полчаса: “Не хочешь курить?” — “Не хочу”. Так шло 9 дней. Ни одной коробки я не выбросила. Поехала я к Нине и Леве на Рыбную дачу под Оптину. Однажды в весенний вечер на веранде мне захотелось (не физически, а душевно) покурить, для уюта, что ли. Тогда я помолилась и помянула батюшку, и все отошло.