Митрополит Федченков - Божьи люди. Мои духовные встречи.

Идет келейник Петр и спрашивает меня: “А вы все три вьюшки открыли?”

Я обомлела: “Нет, только две”.

Петр побежал открывать третью. Я прошу у батюшки прощения и умоляю пойти ко мне (я в том же доме на другой половине жила), а он не соглашается. Так и простоял он на крыльце, пока комната его не очистилась от дыма — живым упреком моему непослушанию.

Батюшка предупреждал меня: “Когда пойдешь в Оптину, не заходи к друзьям своим, к которым ты всегда заходишь”. Но я не послушалась: от непослушания моего проистекли обстоятельства, благоприятствующие греху, — и вот лег на меня смертный грех, и батюшка меня прогнал от себя. Вернулась я к себе в комнату и упала на пол в последнем отчаянии.

Чувствую — батюшка незримо встает около меня и подымает меня.

Пришла я в себя, пережила я кое-как это горе, но два года после этого не принимал меня старец.

Потом принял и сказал: “Больше смертного греха не совершишь ты вовек”.

Однажды почувствовала я ненависть к одной близкой батюшкиной духовной дочери. Мучилась я этим искушением и призналась старцу, а он в ответ дал мне прочесть историю Иосифа — как братья позавидовали пестрой одежде; и поняла я — корень ненависти моей зависть. И тут я почувствовала умиление сердечное.

Однажды он подвел меня к иконам, поставил и сказал: “Читай “Богородицу” до тех пор, пока Она тебе не ответит: “Радуйся”.

А сам ушел.

Я читаю и думаю с ужасом, как же это будет? — и никакого ответа не слышу.

Тут входит батюшка и дает мне поцеловать свой наперсный крест. Тогда меня охватила неизъяснимая радость.

Это было в Холмищах. Батюшка вынес блюдце с водой и ватку и стал, крестя меня, обмывать водой все мое лицо. Я смутилась и подумала: “Не к смерти ли он меня готовит?” На следующий день я помогала снимать с чердака оледенелое белье. Я стояла внизу, а мне передавали белье сверху. Вдруг кто-то уронил огромное, замерзшее колом одеяло, и оно ударило меня по лицу. Такой удар мог бы меня серьезно искалечить, но у меня на лице не оказалось даже синяка или царапинки.

Я пошла к батюшке и рассказала ему: он молча снова обмыл мне лицо таким же образом.

Однажды я вхожу в Холмищах на его половину и слышу из прихожей через запертую дверь, как батюшка в приемной кого-то укоряет или что-то требует очень громким и грозным голосом. Мне странно и страшно. Это не походило на обычную манеру батюшки, и я подумала: “Кому же это так достается?”

Когда я прочла молитву — батюшка открыл дверь.

В комнате никого не было.

Батюшка часто говорил: “Когда я болен, я скорблю, а когда я здоров, не умею пользоваться своим здоровьем”.

О детях батюшка говорил: “Если дитя в младенчестве сердится, то уже согрешает”. “Чтобы дети не хворали, надо их часто причащать”.

“Чтобы избежать соблазна, надо смотреть прямо перед собой, а не косить по сторонам”.

Раньше я часто совершала мысленно крестное знамение. Батюшка объяснил, что этого нельзя делать. “Если ты хочешь благословить какое-нибудь лицо или предмет, то можешь себе их представить мысленно, но крестное знамение — совершать физическим движением”.

“Когда бьют часы, крестись, чтобы огражден был следующий час”.

Однажды одна женщина написала батюшке, что она страшно нуждается. Он заплакал: “Подумай, у нее даже хлеба нет”.

“Все четыре стороны комнаты надо крестить перед сном”.

Он позволил заочно брать у него благословение. Я спрашиваю — когда? Он говорит: “Церковь молится утром, в полдень и вечером”.

Однажды он подарил мне белую вышитую рубашку и велел ее носить. Я спрашиваю: “Батюшка, это смирительная рубашка?” Он смеется: “Нет, благодатная”.

Он обличил скрытные мои страсти, о которых я и сама не подозревала: так обычно я щедра и нерасчетлива.

Вдруг он мне говорит:

— Есть ли у тебя деньги?

— Есть.

— Сколько?

— Десять рублей.

— Одолжи мне их.

И вдруг я чувствую, что мне жалко их отдать ему. Я говорю ему в ужасе: Батюшка, простите, я и не знала, что я такая.

А он смеется.

У Марии была чашка, которую батюшка подарил ей в день ее пострига, и батюшка не раз говорил Марии: “Убирай ее, чтобы ее не разбили”.

Однажды я мыла посуду и нечаянно разбила блюдце от этой чашки.

Иду к батюшке и потихоньку прошу прощения. Он отвечает мне: “Бог простит”.

Мария, узнав, что блюдце разбито, устраивает истерику.

Батюшка утешает ее и бранит меня при всех: “Ведь какая злоумышленность! Ведь Феня нарочно разбила блюдце, чтобы досадить бедной Марии”.

Я шепчу батюшке, становясь на колени: “Не все же молоком кормить, надо и твердой пищей”.

Он молча пожимает мне руку, но продолжает громко бранить меня.

После этого он целую неделю не принимает меня. Я бодрюсь. Наконец я вношу к нему самовар, ставлю на табурет и радуюсь, что вижу его наедине. Он благословляет меня, а я, схватывая и задерживая его руку, говорю: “Батюшка, отчего вы меня не принимаете? Теперь я не пущу вас, пока вы меня не примите”.

Тогда батюшка делает непередаваемое брезгливое движение, отмахиваясь от меня, как от жабы. Я не выдерживаю и начинаю плакать. Тогда он мгновенно смягчается, принимает меня и смеется: “Вот твои глазки и оросились. Мне этого только и нужно было”.

Я каждый день вспоминаю батюшку Нектария. Когда у детей моих несчастье, я говорю ему: “Ты их взял, ты их и веди”.

В первый раз я пошла к нему со старшей дочерью; полдороги мы ссорились: у нас в селе появился молодой человек — я ничего о нем не знаю — знаю только, что юрист, образованный, ну, интересный, а какой он человек — не знаю, а у моей дочери начинается к нему любовь.

Мы раньше с ней были как одна душа, а теперь она тянется к чужому мужчине, говорит мне, что хочет выйти замуж. А у меня ревность и страх отдать ее. Только около самых Холмищ мы примирились.

Входим к батюшке, он сразу нас принял, и такая ласка от него. Посадил нас и спрашивает: “У вас, может быть, недоразумение между собой?” А мы говорим — нет.

Потом стал он говорить, что девочке моей — благословение сразу выйти замуж (они хотели год ждать, переписываться, проверять себя, а он говорит — сразу), и чтобы я взяла их в дом, — я представила себе, что она на моих глазах уходить будет с женихом, что они будут к обеду опаздывать — ведь ему все равно, что обед на два часа позже; сердце мое на куски рвется, а батюшка все говорит, и я стала послушная, кроткая, любезная.

“Вы сделайте ей новое платьице и обвенчайте — в церкви обвенчайте ее”, — и несколько раз повторил, чтобы платьице, а сам на мою девочку все смотрит, и лицо у него светится, понимаете, по–настоящему светится.