А. Серов - Большая книга славянской мудрости

Способность к художественному творчеству есть прирожденный дар, как красота лица или сильный голос; эту способность можно и должно развивать, но приобрести ее никакими стараниями, никаким учением нельзя. Поэтами рождаются.

Каждый народ славен своими традициями. А где они отражаются ярче всего? Конечно, в искусстве народных промыслов! С древних пор каждая область нашей необъятной Родины развивала свой особый вид народного искусства, благодаря которому из поколения в поколение передавались художественные приемы и сохранялись представления людей о прекрасном.

Гжельская керамика, оренбургские платки, жостовская роспись, палехская миниатюра, каслинское литье, нижегородская хохлома, вологодское кружево, городецкая золотая вышивка, варнавинская резьба по кости, казаковская скань – мы по праву можем гордиться небывалым разнообразием русских народных промыслов. На огромных просторах России всегда было и будет место любым, самым разным талантам!

И. Куликов. Девушка с туесом, 1912

Может ли безобразное быть красивым? Казалось бы, сам вопрос таит в себе отрицание. Но нет. Прекрасное в окружающем нас мире – это не всегда то же, что прекрасное в мире искусства. В том-то и состоит назначение художника: видеть и различать красоту внешнюю и внутреннюю.

«Вся совокупность эстетических воззрений Крамского представляет логическое развитие одного основного положения, состоящего в определении понятия „художник“.

„Художник есть служитель истины путем красоты“, – говорит Крамской, строго различая красоту в искусстве и красоту в действительности. Красота в действительности производит на нас непосредственное впечатление внешней гармонией отдельных частей целого; красота в искусстве состоит во внутренней гармонии формы и содержания. Искусство может взять своим сюжетом явление в действительности безобразное, но произведение искусства будет тем не менее прекрасно, коль скоро форма будет гармонировать с содержанием. Если мы представим себе, во что обратилась бы наша изящная литература, если бы стала игнорировать отрицательные стороны жизни, мы поймем, чего с такой энергией добивался Крамской от живописи. Он требовал от нее жизненной правды. В этом более широком понимании красоты в искусстве и лежал ключ всех недоразумений Крамского с Академией.

Интересно проследить, каким образом все частные положения Крамского логически вытекают из определения роли художника.

Художник есть служитель истины. Искусство должно быть свободно, говорит Крамской. Чтобы достойно служить истине, художник должен свободно выбрать для своего произведения ту именно идею, которая всего ближе к его умственному и нравственному складу, которая, прошедши через его сознание, обратилась для него в аксиому. Иначе он не выполнит своего назначения, потому что нельзя служить истине, в которую не веришь. Для выражения своей идеи художник должен свободно выбрать форму наиболее ему доступную и понятную, потому что иначе не будет гармонии формы и содержания, не будет красоты. „Ради Бога, чувствуй! Коли ты умный человек, тем лучше; коли чего не знаешь, не видишь – брось… Пой, как птица небесная! Только, ради Бога, своим голосом!“ „Стараться о смысле, искать значения – значит насиловать себя: вернейшая дорога не получить ни того, ни другого. Надо, чтоб это лежало натуральным пластом в самой натуре“.

Правда и красота всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле.

Искусство должно быть национально. Художник, как и каждый человек, слагается из черт общечеловеческих, национальных и чисто субъективных. „Форма и краски – только средства, которыми следует выражать ту сумму впечатлений, какая получается от жизни“. Выражая свои впечатления, художник тем самым обязательно вносит в свое произведение частичку самого себя, а, следовательно, и следы своей национальности. В противном случае не может быть речи о свободе, а, следовательно, и о достойном служении истине».

Способность творчества есть великий дар природы; акт творчества в душе творящей есть великое таинство; минута творчества есть минута великого священнодействия.

С развитием живописи палитра художников становилась все богаче и ярче. Достаточно сравнить одноцветные рисунки первобытного человека в пещерах с любыми художественными работами после Средневековья, чтобы это увидеть. Но всегда ли необходима эта радуга на кончике кисти? В истории русской живописи был период, когда главной в картине была идея, все остальное – лишь дополнением. Это и есть настоящее искусство – отобразить всю полноту мысли минимумом средств.

«Мне шел шестнадцатый год, я был восторженный малый, я впервые видел знаменитого художника… Человек с орлиным профилем ушел, и для меня как бы все потухло… К Рождеству я перешел в фигурный класс – класс был проходным в натурный – и мог теперь чаще видеть Перова. Он проходил в свое дежурство мимо нас, задумчивый, сосредоточенный, с заложенными за спину руками. Мы провожали его жадными глазами. В 12 часов Перов появлялся вновь, окруженный учениками. В „третные“ месяцы, когда более достойных переводили в следующий класс, а в натурном давали медали, когда старание работающих удваивалось, Перов приходил рано, уходил поздно вместе с учениками, всячески поддерживая общий подъем духа, а в минуты усталости он двумя-тремя словами, сказанными горячо, умел оживить работающих: „Господа, отдохните, спойте что-нибудь“. И весь класс дружно запевал „Вниз по матушке по Волге“, усталости как ни бывало, и работа вновь кипела. <���…>

Мне в Перове нравилась не столько показная сторона, его желчное остроумие, сколько его „думы“. Он был истинным поэтом скорби. Я любил, когда Василий Григорьевич, облокотившись на широкий подоконник мастерской, задумчиво смотрел на улицу с ее суетой у почтамта, зорким глазом подмечая все яркое, характерное, освещая виденное то насмешливым, то зловещим светом, и мы, тогда еще слепые, прозревали…

Перов, начав с увлечения Федотовым и Гоголем, скоро вырос в большую, самобытную личность. Переживая лучшие свои создания сердцем, он не мог не волновать сердца других. Жил и работал Перов в такое время, когда „тема“, переданная ярко, выразительно, как тогда говорили „экспрессивно“, была самодовлеющей. Краски же, композиция картины, рисунок сами по себе значения не имели, они были желательным придатком к удачно выбранной теме. И Перов, почти без красок, своим талантом, горячим сердцем достигал неотразимого впечатления, давал то, что позднее давал великолепный живописец Суриков в своих исторических драмах… Легко себе представить, что бы было, если бы перовские „Похороны в деревне“, „Приезд институтки к слепому отцу“, „Тройка“ были написаны с живописным мастерством Репина, которому так часто недоставало ни острого ума Перова, ни едкого сарказма, ни его глубокой, безысходной скорби. Перов, как и „добрый волшебник“ Швинд, мало думал о красках. Их обоих поглощала „душа темы“. Все „бытовое“ в его картинах было необходимой ему внешней, возможно, реальной оболочкой „внутренней“ драмы, кроющейся в недрах, в глубинах изображаемого им „быта“».