Анатолий Хлопецкий - Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая

Такова была обстановка, в которой оказался «русский японец», где ему довелось жить, работать и вести еще одну, незримую для большинства людей, жизнь.

И мне кажется, что в тогдашней России, где требовался четкий выбор, какого ты «цвета» – белого или красного, – он был одним из немногих людей, кто чувствовал, что своя правда есть по обе стороны этого раздела.

Казалось бы, постоянный риск должен был сделать существование Василия наполненным, азартным. Но опасность волновала его меньше, чем он сам мог бы от себя ожидать. Он еще в Кодокане нередко задумывался над тем, что такое, собственно, страх. И однажды пришел к странному на первый взгляд выводу: а ведь боишься каждый раз не противника, а себя – своей возможной слабости, ошибки, поражения. Значит, укрепляй себя – молитвой, упражнениями, тренировкой. И страх уйдет, отступит, просто не возникнет.

Действительно живым чувством, бередившим душу, была боль за Россию. Но она не заполняла собой все – у Василия было ощущение, будто какая-то неведомая сила, которая до сих пор вела его за собой, определяла и направляла его поступки, покинула его. Какой-то внутренний голос временно смолк, как он ни прислушивался к нему. Он сам не понимал, что с ним делается, почему то важное и опасное дело, которым он был занят, казалось ему чем-то внешним, привходящим.

«Может быть, – думалось ему, – дело в том, что преосвященный Николай научил меня смотреть дальше сегодняшнего дня, и я просто знаю, что вся эта неразбериха должна рано или поздно кончиться, а значит, и то, чем я сейчас занят, станет само собой ненужным. И что тогда?»

Он понимал, что уже не сможет жить просто тренерской работой, он и с самого-то начала рассматривал ее прежде всего как способ обжиться в новой для себя обстановке. Временной казалась ему и деятельность военного переводчика – война, какой бы тяжелой она ни была, не могла быть вечной. И что тогда?

Снова, как когда-то подростком, он задавал себе вопрос: зачем я? И чувствовал, что когда-то уже получил ответ, а сегодня просто не находит его.

Прошло еще полгода. После конфликта с капитаном Меньшовым некоторое время Василий остерегался какого-нибудь подвоха с его стороны, но на ближайшее время все, кажется, улеглось. Названный им документ действительно прошел через руки Василия, но в русском тексте не было никакого упоминания о «забытой строке». Не появилась она, естественно, и в японском переводе. И «навар» в триста тысяч иен проплыл мимо бумажника Меньшова или тех, кто стоял за капитаном.

За всеми этими заботами и размышлениями как-то размылся в памяти эпизод с вдовой нотариуса, перестала остро волновать загадка несостоявшейся встречи с нею. И все же для Василия, привыкшего доводить до логической определенности все житейские ситуации, с которыми он сталкивался, эта встреча без продолжения оставалась смутно беспокоящей тайной.

А тем временем уже пробовала первые краски нарядная приморская осень 1919 года.

Уже давно, после того как пришло необходимое разрешение, Петр Иванович получил в лице господина Ощепкова совладельца для своего фотографического салона. Скромная прежде фотография на Полтавской преобразилась. Исчезли провинциальные плюшевые шторы, окаймлявшие витрину. Элегантной, привлекающей внимание стала вывеска, окаймленная мигающими электрическими фонариками. Согласно этой вывеске теперь салоном владели «Бр. Кузнецовы и Ко».

Теперь салон мог похвастаться и своей клиентурой – не только рядовыми обывателями, раньше забредавшими к фотографу по случаю семейных памятных дат. В витрине красовались на подретушированных снимках таинственные дамы в модных широкополых шляпах; оказавшиеся из-за революции в бессрочном отпуску мужественные прапорщики с полученными по случаю ранения Георгиевскими крестами; и, главное, надменные британские морские офицеры, бесшабашные матросы-янки и непроницаемые японские поручики в круглых очках. Этим последним больше всего нравилось запечатлевать себя на фоне экзотических зарослей рядом с якобы подстреленными лично амурскими тиграми.

По совету Петра Ивановича Василий приобрел себе дешевый, но надежный «Брауни» последней модели (американская фирма «Кодак» пустила эти фотоаппараты в продажу всего по доллару за штуку) и легкую складную бамбуковую треногу в брезентовом чехле. С этим снаряжением он скоро примелькался как праздным городским обывателям, так и бдительным японским патрулям. Этих особенно устраивало, что господин с «Брауни» совершенно равнодушно проходит мимо военных объектов, не расчехляя своей аппаратуры, зато охотно откликается на просьбу сделать фото «на память близким», правда, оговариваясь, что он еще только учится и снимок может не получиться.

Все свое свободное от службы и тренировок время он проводил в лаборатории фотосалона, и это уже никого не удивляло: был пущен и всеми, кого это интересовало, проверен слух, что господин Ощепков стал совладельцем фотографии на Полтавской. И было совершенно естественно, что он старается поглубже вникнуть в новое для себя дело. Определенной гарантией благонадежности был уже сам адрес салона, не говоря о его респектабельных клиентах.

Что касается самого фотодела, то оно просто зачаровывало Василия своей кажущейся таинственностью. Несмотря на вполне научные объяснения Кузнецова насчет светочувствительных материалов, коими покрыты фотопластинки, фотопленки и фотобумага, а также сугубой химии проявителей и закрепителей, остановленное фотоаппаратом время казалось чудом.

Особенно нравился Василию процесс печатания снимков. Каждый раз волнующими оказывались мгновения, когда в свете красного лабораторного фонаря на погруженной в раствор бумаге вдруг медленно всплывали дома, деревья или контур чьего-то лица. Первое время Василий так увлекался этим процессом, что неизбежно передерживал бумагу в проявителе, вызывая воркотню своего учителя о сплошных убытках на фотоматериалах.

– Не ошибается тот, кто ничего не делает, – добродушно успокаивал его Василий. – Научусь.

Между тем любительские и, на первый взгляд, вполне безобидные ученические снимки Василия тоже выполняли предназначенную им двойную роль: случайно попавшие в кадр солдаты и офицеры, взводы доблестных союзников, марширующие на припортовых улочках, подтверждали или опровергали данные тех бумаг, с которыми приходилось возиться военному переводчику – господину Ощепкову; фотографии позволяли сделать из этих сведений более точные выводы.

Однажды, помогая своему компаньону навести порядок в архивном собрании негативов, с тем чтобы уничтожить ненужные, случайные кадры, Василий, просматривая пластинки под ярким фонарем фотоувеличителя, невольно вскрикнул и схватил Петра Ивановича за руку: