Анатолий Хлопецкий - Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая

Попутчики Василия вытащили подробный план Александровска, и Василий, не утерпев, вместе с ними заглянул в него. Столица острова могла похвастаться двумя церквями, мечетью, костелом и синагогой, а также домом бывшего генерал-губернатора. Были еще два приюта – для ветеранов и для детей-сирот, и городская больница. В здании бывшей тюремной управы и размещался теперь, видимо, Сахалинский областной Совет – первая и главная цель для японцев после высадки на остров.

– А здесь, – указывал наманикюренным пальцем поручик, – в их Народном доме, мы снова, как в прошлую войну, разместим полевой госпиталь для наших раненых.

– Вы полагаете, что будут раненые?! – испуганно интересовались молоденькие капралы.

Обозначены были также на плане базар и наиболее крупные городские улицы: Николаевская, которая начиналась от самой тюрьмы и считалась центральной; Рельсовая, что шла от базарной площади до окраины; Протяжная, по которой прежде тянулись, наверное, на ежедневные работы тюремные этапы; а также другие улочки и переулки помельче. Василий, напрягая память, старался отыскать среди них ту, на которой стоял отцовский дом.

Его попутчики, те, что помоложе, тыкали пальцами в обозначенную на плане линию береговых окопов, отрытых еще семнадцать лет назад, и, снова развеселясь, вспоминали, что, по рассказам участников той войны, в то время в Александровске было всего четыре пушки.

– Зато тогда мы могли рассчитывать, что нас поддержат каторжники, которых отправило на Сахалин русское правительство, – резонно рассудил поручик. – А теперь, если кто-то из них и остался на острове, так по доброй воле, и считает эту землю своей, родной. А это посильнее пушек…

Над головой по палубе послышался топот многих ног, и дверь в каюту распахнулась. Раздались отрывистые слова приказа, и Василий понял, что ему надлежит оставаться на пароходе впредь до особого распоряжения. Этим же приказом поручика и двух капралов как ветром выдуло из каюты вместе с планом Александровска.

На берегу рассыпалась дробь пулеметных очередей и послышался треск винтовочных выстрелов.

Который раз многострадальная земля Сахалина, оскверненная каторгой и все же прираставшая к России, отбивала как могла иноземное нашествие. И сейчас это противостояние было более ожесточенным, чем в прошлом.

Пытались сахалинские жители с оружием в руках, собрав партизанские отряды, отстоять свой дом и кров, свои рыбные промыслы и звериные охотничьи угодья, где водились даже тигры; свои гигантские, в рост человека, лопухи и только что повеявшую и обещанную на все времена Советами народную свободу…

Но слишком неравной была эта борьба: Советская власть на Сахалине пала, не продержавшись и полугода. Были расстреляны члены исполкома Сахалинского Совета. Седьмая японская дивизия установила на острове жесткий оккупационный режим.

Не лучше обстояли дела и во Владивостоке: чуть больше года после этого переворота продержалась провозглашенная японцами законной власть Приморской земской управы. В мае 1921 года те же японцы охотно поддержали новое Приамурское временное правительство во главе с негоциантами – братьями Спиридоном и Николаем Меркуловыми.

И где-то среди этой карусели режимов и правительств затерялся сирота-мальчонка – Николенька, как звала его когда-то маменька; Колька – так кликали его теперь такие же, как он сам, бездомные и чумазые сверстники.

Первое утро моей самостоятельной жизни подарило мне товарища в скитаниях: я проснулся оттого, что кто-то довольно бесцеремонно пнул меня в бок. Я открыл глаза. Надо мной, подбоченясь, стоял чумазый мальчишка в неописуемых лохмотьях, по виду – мой ровесник.

– А я думал, ты помер, – разочарованно протянул он. – Клифт у тебя клевый. Может, тогда махнемся? – и он, со знанием дела пощупав рукав моей курточки, потянул ее к себе.

– Эту не дам, – нахмурился я. – Самому надо. Впрочем, – великодушно предложил я ему, – могу дать теплое пальто.

Честно говоря, мне просто надоело таскать свой узел с вещами, а именно пальто и составляло большую половину его веса. К тому же солнце уже повернуло на лето.

– За так отдаешь?! Ну ты клевый! – снова произнес он непонятное словечко, хотя на этот раз мне почудился в нем вместе с одобрением и оттенок презрения.

Он быстро напялил на себя мое, узковатое ему, пальтецо и решительно протянул мне грязную ладошку:

– Раз так – корешами будем. Митяй, – назвался он. – Шило – моя кликуха.

– Николай, – с достоинством представился я.

– А кличут как?

– Николенька, – сорвалось у меня.

Митяй захохотал, картинно схватившись за живот:

– Ка-ак?! Николенька-Оленька? Ты что, девчонка, что ли? – И уже серьезно произнес: – Колька ты будешь. Колька… Клифт. – И он снова, с некоторой завистью пощупал рукав моей курточки. – С тебя за кликуху причитается!

Я пошарил в карманах и вытащил завалившуюся в уголок монетку – это оказался пятак.

– О! – обрадовался мой «крестный». – Може, у тебя и шуршики водятся? – и он выразительно потер палец о палец. – Нету? А клифт твой все равно на Мильонке загнать придется – а то за так снимут.

– Кто снимет? – удивился я.

– Найдется кому! – загадочно произнес Митяй. – Ну ладно, пошли отсюда, а то шамать хочется.

– А где здесь булочная? – осведомился я.

– Вона! Булочная! – снова развеселился Митяй. – А пети-мети откуда возьмешь? Может, твой отец сам Бриннер? Запомни, – строго произнес он, – шамовку клянчат или тырят.

Заметив, что я не очень-то понял его объяснения, он с тем же оттенком презрения добавил:

– Э, да ты совсем лох… Ну ничего, держись меня. Не пропадем.

Мы выбрались из рельсового городка, который мой новый друг назвал почему-то Первой Речкой, и вскоре оказались на людной базарной площади.

Здесь у Митяя оказалось много таких же, как он, чумазых приятелей, и после некоторого времени какой-то непонятной мне суеты, беготни и переговоров я, совершенно ошарашенный всем происходящим, оказался в тихом уголке, за горой деревянных ящиков из-под фруктов, с куском ситного в одной руке и большим апельсином в другой.

Митяй деловито вынул из-за щеки мой пятак и сказал:

– А это вечером Чену отдадим, китайцу, чтоб впустил в ночлежку.

Мой первый ночлег у Чена понравился мне гораздо меньше, чем ночь в обществе Тузика: спали там, правда, в тепле, но вповалку, и мы с трудом отыскали свободное местечко, спотыкаясь поминутно в полутьме о чьи-то ноги и выслушивая вдогонку отборную ругань. В довершение всего именно в ту ночь я остался все-таки без своей курточки: Митяй проиграл ее к утру в карты какой-то подозрительной компании.