Н Познанский - Заговоры; Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул

Теперь несколько слов о самом языке заговоров. Прежде всего остановлюсь на одном интересном примере, довольно часто употребляющемя в заговорах. Он собственно относится не только к языку, но и к конструкции заговора, и потому может служить переходом от последней к первому. Я имею в виду своеобразное употребление эпитетов, встречающееся почти исключительно в эпических заговорах. Прием этот я назову приемом "сквозных симпатических эпитетов". Прилагательное "сквозной" указывает на способ употребления эпитета. Он проводится сквозь весь заговор, прилагаясь к каждому встречающемуся в нем существительному. Прилагательное "симпатический", как увидим, указывает на характер эпитета и психологическую основу, из которой он вырос, оказывающуюся тождественной с психологической основой симпатических средств народной медицины и магии. Как симпатическое средство, так и эпитет обыкновенно выбирается по какойнибудь ассоциации с тем явлением, на которое заговор направляется. Например, больной желтухой должен пить воду из золотого сосуда или из выдолбленной моркови. С болезнью ассоциируется желтизна золота и сердцевины моркови. Точно так же и в заговорах. В заговоре на "остуду" между двумя лицами является эпитет "ледяной". В заговоре от опухоли "пустой". Примеры: "Из-пид каменои горы выйшла каменна дивка в кам1яну дiйныцю камъяну корову доiты. Так як з каменои коровы молоко потече, так щоб у N. кровь потекла" *136. Немецкий заговор против рожи: Ich ging durch einen roten Wald, und in dem roten Wald, da war eine rote Kirche, und in der roten Kirche, da war ien roter Altar, und auf dem roten Altar, da lag ein rotes Messer. Nimm das rote Messer und schneide rotes Brot *137. В сборнике Ветухова довольно много таких заговоров. В сербских заговорах там, напр., попадаются эпитеты: "желтый", "синий", "красный" *138. Сквозной эпитет "черный" проведен через латышский заговор от родимца *139. Что касается самого языка заговоров, то это вопрос очень сложный, требующий тщательного специального изучения.

Характер языка, характер синтаксических оборотов, характер эпитетов, сравнений, диалектические особенности, встречающиеся иностранные слова, все это может пролить некоторый свет на то, в какой среде и местности культивировались заговоры, от какого народа к какому переходили. По эпитетам иногда можно определить, если не время возникновения, то по крайней мере иногда довольно отдаленную эпоху, про которую можно с уверенностью сказать, что в это время данный заговор уже существовал. Я здесь только обращу внимание на то, какие вопросы должны быть исследованы в первую очередь при изучении языка заговоров. Прежде всего подлежит исследованию взаимодействие двух стихий языка: церковной (у нас славянской, на Западе латинской) и народной. Здесь на первый план выдвигаются заговоры молитвообразные и церковные заклинания. Громадное количество произведений этого рода было создано духовенством на церковном языке, а потом уже перешло в языки живые народные. На переводах, конечно, остались следы оригинала, тем более, что церковный язык не всегда был вполне понятен переводчику. С течением времени следы эти постепенно стирались, и текст все более и более приближался к чистому народному языку. Однако для полнейшего их уничтожения требовалось довольно много времени, так как ему мешало стремление возможно точнее исполнять заговор во всех случаях применения, чтобы не исчезла чудесная сила. "Говорю я аз раб божий"... - такая формула могла переходить из уст в уста. Однако существование заговора на церковном языке еще не может говорить в пользу происхождения его из церковной среды. Особенно это относится к заговорам эпическим. На Западе, напр., найдены одинаково древние тексты латинские и народные с одинаковым содержанием. Отсюда делать вывод в пользу первенства первенства латинского текста нельзя. Вполне возможно, что человек, записавший заговор, взял его из предания народного. Но, либо принадлежа к духовному сословию, либо будучи начитан в духовной литературе (а такие-то именно люди в первые века христианства славянских и западно-европейских народов и могли скорее всего оказаться записчиками), перекладывал на церковный язык. Таким образом, лингвистическое исследование текстов остается здесь почти единственным источником, из которого можно черпать доводы в пользу первенства того или другого языка. Кроме естественного смешения языков было и умышленное макароническое. Образец такого заговора находим у Цингерле. In nomine patris et fily et spiritus sancti amen. Ich peswer dich... следует часть немецкая. Вторая часть латинская: Secundo te coniuro matricis dolor etc. Третья часть снова немецкая: Czum dritten mal peswer ich dich u. s. w. Четвертая - опять латинская: Quatro coniuro te etc. За ней следует греческая: Ayos o theos, Ayos yskyros, Ayos atanatos eleyse ymas... *140. Очевидно, автор хотел блеснуть ученостью. Но другое дело, когда в тексте попадаются места такого рода: "облекуся воздухом и аером" *141. В них приходится видеть отголосок какой-то более ранней формулы, где бессмыслицы еще не было.

Исследование языка заговоров отчасти показало бы, в какой степени участвовал народ в создании заговоров, и что приходится отнести на долю духовенства. Та крайность, до какой дошел Мансикка, приписывая духовенству создание всех эпических заговоров, должна бы была потерпеть сильное ограничение. Во многих случаях в пользу народного творчества говорит язык заговоров, который никак нельзя оторвать от языка народных песен, сказок, былин и т. д. Между прочим все сказочные элементы находятся и в заговорах. Как на образец сходства языка былинного и заговорного можно указать на заговор, приведенный у Сахарова под N 32. Некоторые заговоры своим языком указывают на то, что они, если не родились, то по крайней мере культивировались в среде высшего сословия, боярства. Таковы - у Майкова N 41, у Сахарова N 3. Примером чисто народного песенного языка может служить заговор у Майкова N 8. К песне часто приближает заговор то его свойство, что он сплошь и рядом выливается в ритмическую форму, часто снабжается рифмой. Таким образом получается стих. Во многих случаях граница между духовным стихом и заговором совершенно неопределима. Вот такую "спасительную молитву" (оберег) сообщает Виноградов. Солнце на закате, Ангел на отлете... Господи, Господи, Послать тебе нечего: Ни поста, ни молитвы, Ни денныя, ни нощныя. Запиши меня, Господи, В животную книгу; Помяни меня, Господи, Егда прiидеши во царствiи Твоем *142! Зтот же вид заговора находим и на Западе. Таковы, напр., французские les Or-a-Dieu *143. В других случаях заговор является прямо в виде песни. Формальные границы здесь уже не установимы. Как, с одной стороны, близость заговора к молитве дала повод некоторым ученым предполагать, что заговор явился из молитвы, забытой и искаженной, так, с другой стороны, близость его к народным песням была отчасти причиною появления теории Аничкова об особом виде народного творчества - обрядовой песне-заклинании. На этом же основании, как мы видели, Эберманн выделяет особый "народный" период в истории заговора, находя, что заговоры этого периода должно рассматривать как ветвь народной поэзии, близко соприкасающуюся с песней. Мне еще далее придется иметь дело с этим вопросом, поэтому здесь я только ограничусь сообщением образца такого заговора-песни. Чтобы погода разведрилась, польские девушки по вечерам поют: Nie padaj deszczyku, Nagotuje ci barszczyku. Bez krupek i soli, Na jednym rosoli, Postawie na debie: Debaczek sie chwieje, Barszczyk sie rozleje *144. Стихотворная форма заговора особенно распространена на Западе. Там почти каждый заговор представляет собою коротенький стишок. Белорусские заговоры также в большинстве случаев ритмичны. Часто в добавок они и рифмованы. Для многих мотивов существуют как стихотворные, так и не стихотворные образцы.