Н Познанский - Заговоры; Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул

Итак, мы имеем два определения заговора. Первое, по мнению Потебни, слишком широко. Мне же кажется, что оно более заслуживает упрека в узости, чем в широте. Выше мы видели, что очень много видов заговора обходятся без пожелания. Все они остаются за границей установленного Крушевским понятия. Второе же определяет только один вид заговора, который автор считает основным, потому что видит в сравнении исходный пункт заговора. Насколько правильно ему удалось определить исходный пункт, постараюсь выяснить в дальнейшем. Сейчас только отмечу, что определяя заговор, как сравнение "данного или нарочно произведенного явления" с желанным, автор смешивает два вида заговора, стоящих на различных ступенях эволюции. Между тем различие их важно именно для установления исходного пункта, о чем и заботился Потебня. На эту ошибку обратил внимание Зелинский. Он определение Потебни считает самым точным из всех, какие были даны *153. Но, если Потебне нельзя сделать упрека в узости определения, так как он давал его не для всех заговоров, а только для одного, по его мнению, основного вида, то нельзя того же сказать относительно Зелинского. Последний решительно заявил, что "о заговоре не может быть иного понятия, как только то", которое дано Потебней *154. Понятие же основного вида заговора он еще более ограничивает, вычеркивая из определения Потебни сравнение данного явления и оставляя только сравнение нарочно произведенного явления *155. Таковы господствующие определения заговора.

Но есть еще одно, стоящее совершенно одиноко, не нашедшее себе, кажется, ни одного последователя. А. Н. Веселовский говорил, что "заговор есть только сокращение, приложение мифа" *156. Зелинский, возражая на это, с одной стороны, указывал, что такое определение можно с гораздо большим основанием дать и чарам, а не только заговорам, а, с другой стороны указывал на заговоры с апокрифическим содержанием и говорил, что о таких заговорах с неменьшем правом можно сказать, что "заговор есть сокращение, приложение апокрифа" *157.

Последнее возражение явилось плодом явного недоразумения. Зелинский, очевидно, придерживался убеждения, что миф может быть только языческого содержания, говорить о языческих богах и т. п. вещах. А если мифический способ мышления работает на почве христианских представлений, то в результате уже получается не миф, а апокриф, как нечто в корне отличное от мифа. Что касается замечания о растяжимости определения и на чары, даже не сопровождающиеся словом, то с ним нельзя не согласиться. Однако при этом надо заметить, что характеристику мифа, как представления о процессе, совершающемся на небе неземными силами, надо отбросить. Миф имеет дело не только с небам и богами. Да и связывать заговор исключительно с небесным и божественным мифом, как уже давно доказано, нет никакого основания. Кроме отмеченного смешения в определении Веселовского чар действием и чар словом, надо еще заметить, что объем его формулы простирается и далее. Под нее подходят в области слова и такие явления, какие не имеют ровно никакого отношения к заговору. В нее могут войти в большом количестве басни, пословицы, поговорки и даже простые клички. Когда о тамбовцах говорят "гагульники", то что это такое, как не сокращение, приложение мифа? Определение Веселовского, оказывается, обладающим таким универсальным объемом, что ровно ничего не определяет. Таким образом, приходится считаться только с двумя определениями понятия заговора: определениями Крушевского и Потебни.

Мне кажется, что вопрос о том, какой вид заговора является основным, можно решать только после исследования происхождения заговора. Поэтому здесь я и не буду касаться этого вопроса. Пока нам нужно понятие общее, которое охватило бы все явления интересующего нас порядка, которое очертило бы границы той области, в которой придется вести изыскание, и дало бы определенный термин для ее обозначения. Такое определение, конечно, не будет указывать на "исходный пункт развития заговора", как этого хотел Потебня.

Требование указания на исходный пункт может быть приложено именно к основному виду. Общее же для всех видов понятие приходится строить на выделении тех или иных признаков, какие оказываются характерными для всех них. Какие же признаки характерны и необходимы для всех заговоров? При отсутствии какой черты заговор перестает быть заговором?

Оба отмеченные выше определения подчеркивают прежде всего, что заговор есть выраженное словами пожелание. Крушевский на этом построил свое определение, а Зелинский подтвердил, что "в заговоре мы всегда находим желание, с целью достигнуть которого и произносится заговор" *158. Действительно ли это так? После того, что мы видели в морфологическом обзоре, никак нельзя согласиться с подобным утверждением. Там мы видели заговоры, не имеющие и следа пожелания. Там же мы видели, как тесно переплетаются друг с другом различные виды заговоров, и как близко они подходят к другим родам словесного творчества. Если в заклинании видно пожелание, то в священной магической записи оно уже совсем не обязательно. А между этими видами заговора граница совершенно неустановима. В абракадабрах же, часто совершенно неотделимых от священных записок, о пожелании нет и помину. Вполне могут обходиться без пожеланий и диалогические заговоры. Что же касается эпических, то пожелание в конце их также часто отсутствует. Утверждение, что такое отсутствие пожелания является результатом недоговоренности формулы, совершенно произвольно. Так же произвольно и утверждение, что якобы недоговоренное пожелание должно было бы высказаться непременно в форме сравнения наличного случая с описанным в эпической части. Правда, такие случаи бывают. Но бывают и как раз обратные. Органически развившаяся формула заговора может не заключать в себе не только сравнения, но и простого пожелания. Если же в отдельных случаях она оказывается снабженной пожеланием в какой бы то ни было форме, то происходит это под влиянием аналогии с другими заговорами. Мерзебургский мотив, как увидим, как раз представляет такой случай. Таким образом, оказывается, что пожелание не есть такой необходимый признак, на котором можно было бы строить определение понятия заговора. Поэтому оба определения, как построенные на признаке не характерном, приходится отбросить. Мнение же, что "в заговоре мы всегда находим... сравнение (отсутствие же его так или иначе объяснимо) и словесное изображение этого сравнения" *159, еще более ошибочно. Конечно, при желании можно все объяснить. Вопрос лишь в том, на чем будет основываться объяснение. Если только на аналогии, как это до сих пор делалось, то оно ровно ничего не значит. Однако подчеркнутые в обоих определениях черты - поделание и сравнение - на самом деле оказываются признаками, наиболее распространенными сравнительно с другими. Насколько я убедился при исследовании заговоров, в заговорных формулах, действительно, не найдется признака более общего. Различные виды заговора так разнообразны и вместе с тем так переплетены друг с другом, что, с одной стороны, нет возможности в пестрой массе формул отыскать общую для них всех черту, а, с другой - нет основания, выбравши только наиболее распространенный признак, выкинуть за борт все не отвечающие ему формулы. "Отче Наш", прочитанное наоборот, представляет из себя заговор. Имеем ли мы право вычеркивать его из числа заговоров на том лишь основании что в получающейся тарабарщине нет ни пожелания, ни сравнения? Поэтому-то, мне кажется, строить общее понятие заговора на основании заговорных формул нельзя.