Василий Беленников - Русский лес

Рыл, мыл, убирал, таскал, толок, скоблил – без дела не сидел. Деревенские пацаны народ трудолюбивый, городским не чета! Когда успел, неясно. А только нашла матушка на его тумбочке под тряпицей набросок, поначалу. А на нём – уже всё по канону: и сюжет, и компоновка, и перспектива, и поза, и жест. Когда пострел успел – вот тебе и на! Ни сном, ни духом, как говорится. Кто б подумал… Ну, ладно – набросок. Сто раз ещё испортит. Подумаешь…

Да тут же и позабыла о том.

И вдруг:

– Матушка, к игуменье!..

…Выставлялись иконки на погляд . Иконки воспитанников-учеников. И среди них та самая, «егоркина». Которую проглядела. На вопрос «Можно? – ответила, махнув рукой, – Да ставь…». «Он-то куда ещё?! «Богомаз…», – ни роду, ни племени…», – подумала про себя. А теперь обмерла внутри: «Не иначе… Зря не глянула. Вот гадёныш подколодный, вот выползок!», – предполагая неприятности, заранее про себя обругала.

– Кто это у тебя, сестра, там отличился? – Игуменья заговорила ласково, показалось, с заботой.

– А что, матушка?

– Да вот сёстры сообщили: «Новый Спас в светёлке…». Ну, я спустилась, – правда, светла светёлка! Одной иконкой и светла, можно сказать. Остальные ладные тож, да рядные. А этот ясен, да уж больно непохож. На иудея не похож… Рус, синеглаз, простолик. Но вот взгляд… до жути-глубины в прошлом, а в будущем до высоты небесной. Как, сестра, это понимать? Ладно ли? «Из варяг в греки», – одним словом, – «из тьмы язычества к небесам обетованным». Так, что ли? Сомнительно больно получается. Как камень ведомый на перепутьи. Смущение, однако: «Это найдёшь, а это потеряешь…».

Иконница ни жива, ни мертва. Внутри всё похолодело. Глаза навыкат, ртом хлопает, аки рыба, а сказать ничего не может.

– Что с тобой, сестра, – скосила набок голову игуменья. – Всё ли с тобой ладно? В себе ли ты…

Та – бух на колени:

– Виновата, матушка! Проглядела я огольца никчёмного. Да и иконку его не удостоила. Самосевком взошёл обормот! Огорошил… Не ведаю о чём и речь, за что бранишь, выговариваешь. Недоглядела…

– Да не браню я тебя, бог с тобой, а остерегаю. Посмотри, коли так. Да к подмастерью присмотрись. Паренёк у тебя не простой, кажись. Повнимательней… Повнимательней… Да сходи сама глянь, о чём я тебе толкую. Иди с богом.

Та опрометью в светлую келью. «Ага… вот оно где… Ну да, есть что-то, да только всё не то. Куда канон подевался!? Всё перевернул с ног на голову, всё вывернул наизнанку! Всё не так, да ни эдак. Всё „не туда“. Вот гадёныш, вот змеёныш! Да рука-то, рука, как поставлена… Где, когда навострился, сотона, прости господи. Не-е-ет, – протянула с подозрением, – ни гадёныш, ни змеёныш, а прямо змей-искуситель!.. Маленький змей-искуситель. То есть что? Змеёныш! Змеёныш, как есть!.. Ах ты, грехи наши… Ах соблазны… Да откуда ж всё взялось в никчёмном сосуде?! Как зародилось, преобразилось. Ничего ведь не было и не предполагалось. Разве что забавой лукавого… Ну, откуда?! Ах ты грехи тяжкие… Ах ты ирод проклятый!.. Ах ты смерд-подлец. Ну-у-у!..».

Подобрав подол рясы, бегом в свою келью!

Игр скоблил зашпунтованную уже заготовку – доску – под образа.

Налетела с ходу:

– Как же ты посмел, подлый?! Ну, прямо убил-зарезал. Разве я тебя этому учила? Отвечай! Я, такому! тебя учила?

– Нет… – Игр этой грозы среди ясного, казалось, неба не ожидал, был не готов, растерялся.

– А раз «нет», – передёрнула на другую сторону Нюта, – то нечего отсебятину пороть! Исподтишка мешки рвать. Вот тебе мой сказ: мазню эту, идола своего, щас же сюда, под топор, в щепки! И боже упаси, – в самовар… В печь! День тебе сроку – келья чтоб блестела, как… как… как медный чайник, одним словом! И ни шагу чтоб без спросу-разрешения.

Чуть спустя, охолонув и припомнив игуменьи наказ, добавила:

– Смотри за моей рукой, повторяй за мной, делай как я.

И не оставляя дело на «потом» и не перелагая ответственность за святотатство на последующий неизбежный суд Господень , сама брала дело в оборот, немилосердно стращая мальца:

– Буде, своевольничать вздумаешь – руки-ноги переломаю, пальцы окаянные скалкой разобью – греха не побоюсь! В воскресенье, для начала, чтоб не забывалось, на колени перед Заступницей! Клади поклоны и молись, дабы отпустила грех кощунства и богоскверны. С заутрени и до вечерни, без перерыва. Глядишь, в другой раз неповадно буде.

Вот так, примерно, протекало обучение. Примерно так всё происходило и в дальнейшем: «Делай как я. Повторяй за мной. Следуй по следам моим. Своевольства забудь. Иначе там и останешься, где был. Средь себе подобных, беспросветных, неразумных. Не то, что не вознесёшься, но даже не возвысишься, не поднимешься даже над смердом людским».

Ну и, конечно, противился тогда «пострел», как мог. Бессмысленно. Неуклюже. Неосознанно, на уровне чувств, ещё детского откровения. Вызывая непонимание у однокашников, осуждение у насельниц монастырских.

Противился как мог. Да только куда ж?! Хорошо, что у него ещё хоть единомышленник среди учеников, учениц был. Жовнёр прозывался. Который не смеялся и не издевался над ним, подобно некоторым… Конечно, Жовнёр, странное для русского человека имя. Игрей истинного значения этого слова не знал. Но по наитию переводил его для себя как что-то среднее между воином-новобранцем и жёлтым цыплёнком. Ну, или птенцом- желторотиком .

Этот (Жовнёр, который) в богадельне тоже оказался не случайно. И тоже попал сюда, надо полагать, – птенцом… Раз уж всё понимал и мог поддержать Игра в разговоре о ремесле. Без постороннего уха, поддержать, конечно. Впрочем, как и все нормальные люди-человеки, в делах житейских… Скорее даже не птенцом он сюда попал, а вот именно, – цыплёнком. Поскольку был помладше, пообщительнее и побойчее Игра. (Игр-то точно был птенцом. Определённо!). Жовнёр —бойкий такой пушистик , впору червячков собирать! Маленький, шустрый такой прожора ! Который всё понимал правильно, но делал всё по сигналу своего растущего организма, а потому – как указывала наседка-Федермутер. Она самая этих самых червячков для цыплят и выкапывала. Вернее, выгребала из базового мусора (мусора на птичьем базу). Вот этот самый незаурядный аппетит и выдавал в нём то, что растёт и, даст бог, вырастет из него птица большая. Ну, наверное, и полёта высокого. Потому что, большому кораблю, деваться некуда, – большое плавание, одиночное плавание…

По причине своей уверенности в собственной то ли предусмотрительности, то ли гибкости, то ли хитрости, а скорее всего, пусть и небольшого, но жизненного опыта – каждый ведь под себя гребёт – пытался «цыплёнок», или, пусть, – телёнок, сосать от двух маток сразу. Или, как иногда выражаются, – на двух стульях усидеть пытался. То есть, сохранить и природой дарованное, и образование получить «каноническое». Так сказать, соединить несочетающееся для большого общего целого. Образно говоря, и крылышки, природой подаренные, сохранить (ещё лучше, конечно б, – развить!) и на ходули канонические взгромоздиться. Ну… чтобы подняться, стать заметным. Чтобы сразу не затолкли, скажем, – другие куры, гуси, утки, индюки… Так ведь часто бывает? Да, чего там, – кто сам не летает, тот и, зачастую, топчет. Цыплёнков топчут, гады! И не хочешь быть стоптанным (кто ж такого захочет?!), а стопчут! Ну, а если хочешь непременно уцелеть – милости просим на ходули!.. Но про крылышки придётся забыть. Не предполагают ходули развитие крыльев. Конструкция у них, у ходулей, такая!.. Да и у крыльев, – тоже! Не предполагает…