Цзэдун Тао - Внутренняя империя Юань

И что же, в конечном счете, он обнаружил?..

Оказалось, здесь уважают науки! знают труды Аристотеля и Пифагора, изучают детально карту звездного неба, и в богословских вопросах доходят до таких тонкостей, что даже перышко не дрогнет… – вот тебе и схизматики-дикари! И ни одного еретика-манихея – зло понимают только как оскудение Истины. Чем не простор для проповедника строгой классической веры? Вдобавок, хан Хулагу не против вести диалог с папой о присоединении его улуса к духовному окормлению Рима. А в будущем, и всей бесконечной монгольской империи.

От таких нежданных перспектив монаху Давиду стало не хватать объема легких для вдоха!

глава 8.

"Высшая добродетель похожа на воду".

Лао-цзы.

"Не ссорящийся не осуждается". Наверное, именно в этих словах кроется смысл всех преступлений, которые допускает Небо, изначально выставив приоритеты – "причина того, что небо и земля вечны, заключается в том, что они существуют не для самих себя". Но кто может постичь и осмыслить глубину смирения воды?

" Знающий не говорит, говорящий не знает". Право же, глупо собирать мусор, зная наверняка, что завтра его станет еще больше. Оказывается, невежество порой очень полезно, ибо оно является преференцией Неба – постигнуть Дао может только "невежда", разумный не вынесет пытку воды. Сам эффект метаконгнитивного искажения говорит более чем красноречиво: вера – прерогатива наивности. И вот вам подарок – исключительный парадокс – наука о вере…

"Святой муж заботиться о себе после других…" – уподобляясь воде, он следует за вещами, и лишь оттого их постигает. Невероятно! "Вода находиться в том месте, которого люди не видят, поэтому она похожа на Дао". Из этого можно легко заключить – все умозрения ложны.

Что же произойдет, когда столкнуться эти две вещи?

Ты помнишь, как все начиналось? Тогда казалось возможным легко достичь цели лишь только потому, что она была рядом. А выступив в Путь, ты сам от нее отдалился (!) – бредя по пустыни, ты вспоминаешь безвозвратно ушедшие праздники жизни. "И нет большей муки, чем воспоминание в несчастье о счастливом времени". Но тут на помощь приходит забвение пустыни.

Ван Юань даже предположить не мог, что великий желтый поход был лишь прелюдией – одним светлым днем, а остальная жизнь, серые будни в надежде когда-нибудь возвратиться к истокам. Или, все же, он отыщет землю своего сердца? И трудно было понять, это все-таки вера или только надежда.

Пожалуй, продолжим…

Каждый год хан Хулагу по традиции откочевывал на зимовье.

Тут необходимо некоторое объяснение: большой улус Хулагу делился на много военных округов. В каждом из них находилось по два, а то и больше тумена войска, в большей части из местного ополчения, однако управляемого представителями царствующей династии, нойонами и преданными темниками. Все эти рати имели свои места дислокации – стойбища, на которых кормились, вместе с женами, детьми и всем хозяйством. Так как сынов у Хулагу было много, то хан определил каждому зимнее стойбище в сообществе с каким-нибудь эмиром, наглядающими друг за другом. В случае военной надобности войско мобилизовалось, оставляя на зимних стоянках жен, детей и все нажитое; таким положением многие князья-нойоны были недовольны – иногда целые тумены снимались с насиженных мест и в полном составе с семьями откочевывали к неприятелю. Предвидеть бегство и остановить орду было практически невозможно. Лишь обтекая, подобно воде, мягкой силой острые камни, хан Хулагу сглаживал противоречия заносчивых родичей, тем сохраняя до времени относительное единство. Поэтому, в очередной раз отправляясь на зимовье, хан по очереди обходил весь свой улус.

Повторяя ежегодный круг, Ван Юань откочевал вместе с ханом на северо-запад, чтобы в конечном счете выйти к Средиземному морю и отплыть на корабле в Рим.

– Почему бы мне не поехать сразу к морю прямым путем, уважаемый хан? – спросил Ван Юань, желая поскорее доплыть до Рима, поскорее окончить миссию, и убраться подальше – на деле испытать, если в его далекой родине предков настоящие живые родники.

– Наша жизнь сынок, а духовная жизнь в частности, это череда обольщений, – произнес философски хан, поглаживая живот. – Только в степи она у нас была однообразной и однородной. А здесь…

Хан махнул рукой, – В моем ильханстве – целый букет прелестей, конкретно претендующих на истинный Путь. И поверь, порой нельзя даже ничего возразить, ибо, как видишь, Небо каждого терпит и дает Благодать. А теперь еще добавилась латинская схоластика.

Хулагу постучал пальцем по виску, указывая тем самым на интеллектуальный подход латинян к вере. – Но для начала будет полезно детально ознакомиться со своей "схизмой", чтобы прочувствовать и понять разницу. Иначе, у тебя просто поедет крыша, и я потеряю своего лучшего кэшиктена – изысканного и тонко чувствующего собеседника. Вот Давид, в принципе больной человек… как и все вокруг, сначала вообще был невменяем. Но пожив с нами, стал задумываться. Тебе нужно достоверно понимать, как он дошел до такого состояния, чтобы самому не стать параноиком. Или взять, к примеру, мою Докуз-хатун – жить с духовной женщиной трудно. Мне стоит больших трудов методически приводить ее в чувство. Это не шуточное дело, ибо за ней такая силища, которая горы двигает. Она тоже называет это верой, и попробуй, докажи, что Истина легче перышка, а Небо доступно младенцу.

– Но возможно, ее вера, как и вера латинского монаха Давида, таки даст результат. Выходя в поход, горя пламенем веры, мы же не знали, как мы его закончим… Да и кто мог предугадать. У меня до сей поры во рту вкус Райских плодов и горечь разочарования.

– Но ты таки достал старому Боржгон Мэргэну Райское яблоко. Интересно, откуда? Может, ты и мне принесешь?

Хан подмигнул и рассмеялся. – Не поверишь, после твоего Небесного угощенья этот старый больной человек поставил еще одну юрту и зачал ребенка, даже двух!

– Разве он больше не живет в церкви?

– Видишь ли, мы все так или иначе живем в церкви; одни зачинают детей в девяносто лет, другие в двадцать не могут… С этим нужно как следует разобраться. И лучшей практики, чем здесь, тебе вряд ли сыскать. У нас Святая земля под боком, и наследие Апостольской Сирийской церкви. Тут недавно я поспорил с эмиром ойратов Тарагай-гургеном о вере, попытался надавить, и видимо, обидел человека. А он тут же подбил эмира Йисутея и Кокетей-багатура, они сняли свои тумены и со всем имуществом ушли в Сирийский край – говорят, там настоящая Благодать…

До похода я считал всех людей детьми Божьими, порой глупыми и непослушными, которым розгой можно помочь… Да и сейчас так думаю, – насчет розги. Но вижу, что мне для управления таким государством необходимо богословское образование. Здесь не получиться, как в монгольской степи, подвесив мешок в поднебесье – ветер собирать . Вот и Давид настаивает открыть монастырь в столице, а при нем институт – мне уже всю плешь проел. Я ничего не имею против наук, но, похоже, он немного не в себе. Поди, разберись.