Галина Мамыко - Монастырские

Я успела протиснуться между чужими костюмами и платьями, и ухватить ту минуту, когда станет ясно, какой стул займёт Виктор Константинович.

– А меня зовут Витя, – услышала я его голос возле своей золотой серьги, когда моё короткое платьице улеглось наконец в необходимом для меня положении, открыв правильный вид коленок. Как чудесно они смотрелись. Я специально не придвигалась близко к столу, чтобы скатерть не закрывала этого захватывающего для постороннего взгляда пейзажа.

Меня удивило, что человек, которому на вид примерно столько же лет, как моему папе, называет себя Витей. В этом что‑то есть. Это гораздо интереснее, чем стеснительные мальчики. Если немолодой дяденька называет себя «Витя», значит… Значит, несомненно он – знаменитый кинорежиссёр. Вон, у него какой яркий попугайский шарф в вороте пёстрой рубахи. И какой красивый замшевый пиджак кремового цвета. Так любят одеваться именно кинорежиссёры.

Витя оценил то, как я расположилась на стуле. Я знала, куда он смотрит. И мне это нравилось. Он сказал:

– А как вы относитесь к революции?

Я смотрела вдаль, и там, вдали, всё для меня было в тумане. В тумане плавали рыбы, у них были красные губы, они кушали много‑много, они пили ещё больше. Они плыли и плыли. Они уплывали внутрь своего чрева, и там они жили, большие, толстые рыбы. Я не смотрела совсем на этого человека. Это было бы уже слишком, смотреть на него так близко. Уже было достаточно того, что я так ясно ощущала запах его волос и кожи. От него пахло весной и розами. От него веяло энергией веков и той радостью, какая захватывает на вершинах гор там, где высокое, высокое небо. Так мне казалось. Но революция… При чём тут революция… Меня удивил этот вопрос странный. И я снова подумала, что мой загадочный незнакомец – кинорежиссёр. Ведь только кинорежиссёры могут говорить такие странные, неуместные вещи, например, про революцию. Когда нужно говорить про небо. Но кинорежиссёрам всё можно. Ведь это особые, эксцентричные люди. Я преклонялась перед кинорежиссёрами и, конечно, не отказалась бы стать кинозвездой.

– Вам сколько лет, уже шестнадцать?

– Да. Уже шестнадцать, – соврала, и всё так же сидела я прямо, не поворачивала головы к тому, кто так меня интересовал. И всё так же по ту сторону стола смеялись рыбы. Они были раздуты от обилия пищи, и были совсем как жабы. И у них клокотало в горле. У них булькало в желудке. В них чавкало и пищало то, что трамбовалось во чреве.

Я ждала с нетерпением новых вопросов. Я уже была уверена, что Витя не простой кинорежиссёр, а очень‑очень знаменитый кинорежиссёр. Мне на ум приходили фамилии тех, о ком приходилось читать в журнале «Советский экран». Это был мой любимый журнал из многих, что наша семья выписывала.

– Вы учитесь в десятом классе?

– Да, в десятом, – сказала я.

Это забавно, врать уверенным голосом, с уверенным лицом. И всё же, чёрт возьми, что‑то неприятное от лжи оседает на душу. Что‑то есть в этом, от чего хочется скрыться. Прямо сейчас, вон из‑за этого стола. Чтобы не врать, чтобы не слышать этих странных интонаций. Не ощущать эту вкрадчивость. И не знать этого предчувствия чего‑то мерзкого, будто червь заползает по скатерти. Вот сейчас он запрыгнет на мои колени. Вот сейчас он дотронется до моих пальцев, заглянет в моё сердце… Но мне так хотелось сниматься в кино.

– А в какой школе вы учитесь? Где‑то здесь поблизости? Или…

Ну вот, теперь про школу, значит – точно, кинорежиссёр, он ищёт красивую девушку на кинопробы. И, несомненно, моя красота его сразила. Я – та, которую он давно искал по всей Москве, объездил много школ, и тут, случайно, он увидел то, что нужно. Радостные мысли теснились. Я была переполнена ожиданием славы. Но червь всё ближе. Его дыхание касалось сердца. И сердце уже болело от того дурмана, который так опьянял подозрительно сладко…

– Сегодня же праздник революции. А давайте, я вам покажу революцию. Хотите? Я вам покажу вулкан взрыва народных масс! Это должно понравиться. Энергия революционных стихий и вдохновений.

– Да, – сказала я, замирая.

Вот оно, начинается. Первая кинопроба! Мне хотят дать роль юной Крупской? А кинорежиссёр будет играть роль Ленина?!

– Но тогда мы сделаем так… Я выйду. А вы – за мной. Но, для конспирации (ведь конспирация – это неотъемлемый атрибут революции, не правда ли?), идти нам вместе не стоит. – Он слегка придвинулся и сказал мне на ухо, перейдя на «ты». – Выйдешь через минуту после меня. Я буду ждать тебя в прихожей.

Разве делают кинопробы в прихожей? И тут меня осенило. Он хочет меня увезти в студию, там заждались ту, которая станет звездой. Вот почему революция. Прорыв в мировом кино. Вот почему в прихожей. Он возьмёт меня за руку, мы исчезнем, и толпа в пьяном угаре ничего не заметит. А я буду на пути к славе.

И вот, когда я вышла в прихожую, я увидела… Что я увидела. Так вот что такое «энергия революционных стихий и вдохновений»! Такое я уже раньше наблюдала из окна школы. Во внутренний двор приходил дяденька дурацкий. Он стоял со спущенными штанами, и демонстрировал детям свои, как бы это сказать… свои очертания, и дети на переменах смотрели в окна, и смеялись, и показывали на дяденьку пальцем. А однажды дяденька попал в засаду, и его увезли в милицейской машине.

Когда я с ужасом скользнула взглядом по вздувшемуся огромному, так похожему на большую и мерзкую сарделю, то произошло извержение обещанного Витей вулкана. О… И вот этоВитя дурацкий назвал революцией.

Я умчалась, зажав рот руками. О, теперь я никогда, никогда в жизни не буду есть сардели!!!! Я понеслась по квартире со скоростью страшной, высоко задирая ноги. Вот так когда‑то мчалась ракета через три года после моего рождения. В той ракете сидел запущенный в космос Гагарин. «Будь готов! Всегда готов! Как Гагарин и Титов!». И стоял вокруг меня космос. В этом космосе было страшно. Страшно мерзко там было, очень! И меня качало ветрами, меня рвало всё быстрее куда‑то. Но не к звёздам, где был Гагарин. Меня рвало на паркет, в унитазы, на мебель. Моё платье теперь не было чистым. И душа моя – тоже, тоже.

Потом, однажды в разговоре с Ритольдой я случайно рассказала про Витину революцию. Меня разбирал дикий хохот, когда я об этом говорила. Но Ритольда не смеялась. Она смотрела на меня широкими глазами и делала языком изумлённое «ц‑ц‑ц». Я взяла с неё честное слово, что она никому меня не выдаст. Но за спиной раздался голос Богдана:

– Я всё слышал. Ты говорила громко, и громко смеялась. Я хотел закрыть дверь, но не успел закрыть уши. А поэтому предупреждаю, что этого не оставлю. И мерзавца, если придёт к нам, вышвырну!

– Папа, а этот Виктор Константинович Шуев, он вообще кто? – спросила я однажды папу.