Галина Мамыко - Монастырские

Я уже знала, что буду всем говорить о больном сердце моего отца. Пока отец тянул время и в дверь продолжали звонить, а Богдан бегал по квартире в поисках лекарств, я сгребала в отцовском кабинете приготовленные к сжиганию документы и прятала у себя под одеждой. К той минуте, как в нашу квартиру вошли люди в штатском, я превратилась в очень толстую девицу. Обыск в квартире не принёс нашим гостям ничего, что им хотелось найти, но отца увели. Я хотела в последний раз взглянуть на отца, и зачем я только вышла на балкон. Возле чёрной машины прохаживался тот самый «замечательный Виктор Константинович Шуев», он заметил меня и помахал рукой.

На даче хорошо. Тихо, уютно, всё, как в детстве. Вот старинные часы. А вот мой разноцветный мяч. О, кукла Катя, я её так назвала в честь своей подруги. Я прижимаю куклу к груди, смотрю по сторонам, и мои глаза наполняются слезами. Боже мой, как тяжело на сердце. Как жить дальше.

Я хожу по комнатам, и дом отзывается на мои шаги шёпотом пыли, скрипом стульев, вздохом дивана.

Мой любимый комод. Сколько безделушек и детских сокровищ было спрятано в этих тяжёлых выдвижных ящиках. Я дёргаю за ручку, но ящики оказываются запертыми. Странно. Кто их закрыл. И где ключ. Я смотрю на связку ключей в своей руке. Эти ключи мне успел отдать отец. Быть может, один из них подойдёт. Я подхожу к окну, выглядываю за штору, во дворе тихо, за забором тоже. Дорога пуста. Моя машина ждёт меня. Я приехала сама. В таких делах нельзя доверять даже шофёру. Тем более и шофёра уже нет. Он покинул нас, когда узнал об аресте отца.

Комод подчинился седьмому ключу. В ящиках я нашла то, что меня привело в трепет: бриллианты. И перевязанные ленточками пачки писем. Это были любовные письма к моей матери. Она переписывалась с каким‑то Колей, он называл её «моя милая кисонька», писал, что очень скучает и ждёт, ждёт новых встреч, чтобы «обнять милую, прижать к себе и никогда не отпускать». Я листала письма матери и скоро обнаружила, что вместо Коленьки появился Мишенька, а Мишеньку сменил Олег… Я поднялась. Достаточно. Мне стало жалко отца. Бедный папа. Он знал об этих письмах…. Но куда отвезти сокровища? Домой к Кате?

Я села в машину и вспомнила Богдана. Он всегда учил меня креститься, прежде чем взяться за руль. Я подняла руку и перекрестилась. Мне было страшно. То ли письма матери, то ли бриллианты, но что‑то подействовало на мою душу, и отчего это тяжёлое предчувствие… Я оглядела дорогу. Взглянула на небо. Всё тихо, пустынно. Если я поеду налево, то путь мой будет идти по хорошей, гладкой дороге, но если поеду направо, то смогу свернуть в лес, там тоже есть дорога, но не асфальтированная, но зато вокруг будет лес, и солнце будет мелькать в листве. Я вспомнила слова Богдана о том, что лучше в жизни идти узким, тернистым путём, ибо в Царство Небесное можно войти лишь через узкие врата. Ну, если не в Царство Небесное, то хотя бы не в ад, – подумала я, усмехнулась и поехала направо, и вот уже три знакомых берёзы возле развилки, и ручей сверкает между камешками, и вот уже спуск на просёлочную дорогу. Машина скользнула и скрылась в чаще.

Я вышла, меня тошнило, я прилегла на траву. «Почему меня тошнит?» Эта мысль мне не давала покоя уже несколько дней. Я боялась себе признаться, что беременна. Но это было именно так. Костя, Костя… Доигрались…. Я задремала. Послышалось, где‑то проехала машина. Снова стало тревожно на душе. Я вспомнила про беременность, про арест отца, про бриллианты. Выглянула из чащи. Машина, а вон ещё. Люди вышли. Идут к нашей даче. Скрылись во дворе.

Через мгновение отцовская «Волга» несла меня сквозь лесную чащу. И пыльная дорога не препятствовала этому полёту. И душа моя тоже летела. И мне казалось, я лечу к Богу. И я молилась, и говорила Богу спасибо за то, что не позволил мне поехать той, гладкой, асфальтированной дорогой, и тем самым уберёг меня от страшных людей, приехавших на нашу дачу. И я вспоминала слова Богдана, и думала о том, что как всегда, Богдан был прав, и Бог действительно есть. И мне больше не было тяжело на душе. И я плакала.

Ритольда и Катя не стали расспрашивать, что в коробках из‑под обуви. «Конечно, мы всё спрячем, – сказала Ритольда. – Ваше горе – это и наше горе».

Мама прилетела из Болгарии. Она похожа на птицу в клетке. Она мечется по квартире и говорит что‑то. Я не знаю, что она говорит. Это не важно. Она просто должна что‑то сейчас говорить. А мы с Богданом должны смотреть на неё и молчать. Ей нужно на полдня покинуть нас, с этими словами она ушла.

К вечеру она вернулась с белым лицом. «Там кто‑то был. И забрал наши драгоценности». Она вышла на балкон, закурила и сказала через плечо: «Может, это отец успел? А может, он давно всё растранжирил?» Я сказала: «Мама. Бриллианты я перепрятала. В квартире Ритольды». Мама бросила в пепельницу сигарету и вернулась в комнату. Взглянув на меня, достала из серванта коньяк, выпила рюмку и сказала: «Молодец». Помолчав, добавила: «А письма?» – «И письма тоже». Мама выпила ещё одну рюмку: «Я не хотела, чтобы кто‑то из вас прочёл те письма. Но рука не поднималась их сжечь».

Утром мама разбудила нас. Небо только начинало светлеть.

– Я предлагаю вам улететь со мною в США.

– Мы не хотим, – в один голос сказали мы.

Мама покачала головой:

– Да. Я так и думала. Но у вас есть ещё время на размышление. Целый час. Обдумайте моё предложение. Стоит ли вам оставаться в этой чёртовой стране. Впрочем, о чём я говорю. Вас мне не уговорить, в этом я не сомневаюсь. А потому уместно вспомнить и о бриллиантах. Их мне отсюда скорее всего не вывезти. Но я дам адрес одного человека Он поможет вам сбыть всё это с рук за сумасшедшие деньги, и вы будете обеспечены на годы вперёд.

Мы провожали её. Мама была грустной. По дороге в аэропорт она пила коньяк, теребила шторки на окне машины, прижималась щекой к оконному стеклу, и плакала. Богдан был за рулём.

– Знаешь, мой любовник очень влиятельный человек, это он помог мне с документами и билетом в Америку. Он и вам мог бы с билетами помочь. Он, как и вы, тоже отказался со мной лететь, – сказала она мне на ухо и стала смеяться. По её щекам бежали слёзы.

Ну вот, наконец, она призналась, что у неё есть любовник. Я вспомнила отца, и моё сердце дрогнуло от жалости. Мне стало так жалко их обоих, и папу, и маму. Я вдруг увидела их детьми, они заблудились в лесу. Они всю жизнь блуждают в этом лесу, слепые, беспомощные, жалкие. А я? А что тогда говорить обо мне?! Ооо…

Я стала плакать и отвернулась от мамы, чтобы она не видела моих слёз. Но ей было не до меня. Она пила коньяк и тоже плакала.

– Мама, а я жду ребёнка, – сказала я вполголоса.

Мама пристально взглянула на меня.

Ей не хотелось знать о подобных проблемах. Тем более сейчас, когда она уже на другом континенте.