Галина Мамыко - Монастырские

С раннего детства мне и Богдану было привычным ощущать себя в окружении любящих родителей, нянек, бабушек, тётушек… Как хорошо было проснуться от того, что няня щекочет тебе пятки и шепчет какие‑то добрые слова. А брат ещё спит, и на губах его улыбка от того, что теперь и ему няня щекочет пятки. И солнце яркое, горячее, близкое, летит, летит по нашим лицам сквозь белый тюль. И движутся светлые блики, и свежие, свежие розы из открытых окон зовут из палисадника к себе, где тропинки, где шуршание гравия под ногами, где стрекозы. И голос мамы где‑то там, далеко: «Дети…!» И ветров шум в небесах, будто зовы ушедших в миры вечных страданий, в миры бесконечного покоя, среди них и мои предки… Кто вы, где вы, те, кто был до меня, в ком когда‑то текла та кровь, которая потом стала моей кровью…

Вот флаги эпохи, вот крики вождей, вот пушки грохочут, вот песни детей… Кто там покрывает саваном грудь, кто там умирает, кто там – всё забудь. Забыты рыданья, забыта любовь, всё пеплом покрыто, а жизнь всё идёт…

Вот я смеюсь, а кто‑то плачет, вот я и ещё кто‑то ненавидим друг друга, а потом миримся, а потом снова ненавидим. Сколько людей вокруг, сколько ссор, сколько дружбы, сколько лицемерия и потом раскаяния… Почему я плохая сегодня, и хорошая вчера? Почему я злая утром, и добрая днём? Откуда это? Что я есть? Куда это всё потом исчезнет, когда закроются мои глаза?

Мы все каждую ночь закрываем глаза, и сон объединяет нас, и мы становимся единым целым. Мы одинаково лежим, молчим, не видим вокруг тьмы, не слышим тишину, не чувствуем ночь. Нас так много, нас так много, нас – тьма, мы – сквозь все века – всюду мы. Вот снова мы растворились в том, что называется сон. И на всех стучит одно общее сердце. Но что за этим стоит, какие загадки, какие смыслы? И почему сон так похож на смерть? И что есть смерть, почему она есть, зачем она? А что есть рождение? Почему оно, зачем оно?

По вечерам, засыпая, я размышляла об этом, и мне становилось страшно от того, что там, до моего рождения, меня никто не знал, потому что я тогда не существовала, я была – кем? Я была смертью? Я была ничто, или н ечто? Скорее – ничто? Или я была будущей жизнью? Тогда я сейчас – кто я сейчас, будущая смерть, это и есть я сейчас?! И вот, когда‑то меня не было на этом свете, когда‑то меня никто не знал, никто обо мне не думал, никто меня не любил, и я никого не любила. Но ведь и после меня, когда меня не станет, меня тоже никто не будет знать, и никто не будет меня видеть, и я никого не буду видеть и уже ничто не будет меня тревожить из того, что будет происходить на земле. И мне уже будет всё равно, помнят меня или нет. Или нет? Не всё равно? Меня не было, меня не станет, и что? И что?! Я никогда не буду? Навечно – нигде?! Навечно!!! В моём воображении возникала чёрная земля, внутри которой то, что когда‑то называлось мною, и этому – что? Этому не будет конца? Дрожь бежала по моему телу.

Страшное, ужасное, холодное сковывало мою душу, я не хотела больше думать об этом, слёзы проступали на глазах, но я уже не знала этого, я спала. В одной со мной квартире спали родители, спал брат, спали няньки. Но мне уже не было дела до них. Мне снилась слава.

Однажды, в далёком детстве, папа привёл нас с Богданом на Красную площадь на поклонение красному богу по имени Ленин. Я со священным трепетом вошла в мрачное «святая святых», и увидела что‑то страшное, что‑то непостижимое в виде «вечно живого». Вот оно. Куколка гения. Призрак могущества. Вот он, вождь всех времён и поколений, вот он, предмет народного обожания. Как уютно он лежит в своей норке, и с какой жадностью люди льются к нему любопытными реками, обступают безумными хороводами. Они льнут к нему, своему идолу, приобщаются к его смертным токам, заражаются его мертвенной бесконечностью, упиваются его чёрной святостью, поклоняются его адскому бессмертию. И ему, главной персоне массовых игрищ, центральной забаве государственных маскарадов, в центре всенародных ураганов – быть там, внутри кокона смерти, совсем не страшно! Потому что с ним все эти люди, потому что он для них вечный, вечный! Вот она, слава! Слава убаюкивает и согревает, слава делает тебя сильным!!! Так шептались во мне чьи‑то весёлые тени, обволакивали меня ядом. Я верила этим гусеницам, я слышала их завывание.

И тогда я решила – и слово это было горячо и наивно, страстно и бесповоротно – решила вот что: мне нужна слава! Вот достойная уважения цель жизни! Слава и только слава сможет спасти меня от этой страшной жизни, обещающей смерть по её завершении. Мне казалось, слава решит все проблемы, я буду счастливой… А дальше, говорила я себе, не важно… Я затыкала уши, надеясь таким способом не слышать внутри себя мыслей о смерти, и сердцем погружалась в мечты о славе.

Мои дедушки Революцию 1917 года встретили по‑разному. Один, будучи зажиточным крестьянином, отнёсся к большевистским преобразованиям критически, другой, из бедняцкой семьи, – положительно. Один ушёл к белогвардейцам, другой воевал за красных. У обоих были красноречивые, говорящие о богатой религиозной истории дореволюционной Руси, фамилии. Дедушку по отцу звали Сергеем Поликарповичем Монастырским. А дедушку по матери – Иваном Николаевичем Боголюбовым.

Сергей Поликарпович Монастырский критично относился к собственной фамилии и любил рассказывать легенду, что на самом деле он – потомок настоящего декабриста, знаменитого Улыбышева, одного из участников нижегородского декабристского общества «Зелёная лампа». А фамилия Монастырский откуда взялась, это и для него загадка. Тут дед делал большие глаза и крестился сложенными в дулю пальцами. Вокруг смеялись, а моя боголюбивая бабушка в гневе выходила из комнаты, подальше и от мужа, и от прочих нехристей, как она называла мужниных друзей, любителей посудачить за самоваром воскресным вечером. Скорее всего, говорил Сергей Поликарпович, кто‑то из предков получил эту антисоветскую фамилию при выпуске из духовной семинарии.

Вспоминать же о церковных корнях своей родословной дед не любил. Хотя в узком семейном кругу не отрицал, что «есть у нас среди родни свой поп». «Но с фамилией Монастырских это не связано». Дед говорил, что попа зовут Антоний и доводится он Сергею Поликарповичу племянником. Отношений с ним Сергей Поликарпович не поддерживал и разговоров об этом человеке в семье не поднимал. Жил Сергей Поликарпович так, как приказывала партия. А партия, известное дело, не была расположена к общению с церковными элементами.

Впрочем, сведения о таинственном племяннике деда нет‑нет, да и просачивались. Это обычно случалось в семейном кругу, за праздничным столом, когда всем было тепло, уютно, пили чай, вспоминали жизнь… Так постепенно и сложилось общее родственное понимание жизненной истории о «попе Антоние», а также о его духовном покровителе схиархиепископе Антоние и их личной дружбе с самим Сталиным.