Владислав Бахревский - Патриарх Тихон. Пастырь

– А это мы поглядим! – Павел поднял сучок и рубанул по крапиве.

Ваня бросил лук, выломал палку и ввязался в сражение. Вася крапиву жалел, в стороне стоял.

Проход братья проломили широкий, но Васю в малинник не взяли.

– Мы с тобой грибы поищем, – предложил Павел.

Пошли по березняку. Павел углядел впереди моховую поляну.

– Я туда, а ты в папоротниках посмотри.

Во мху прятались подосиновики.

– Вася! Тут гусар на гусаре. Такие все ровнехонькие. Иди ко мне!

– Си-час! – откликнулся Вася. Как же бросить папоротники, если сказано – посмотри.

Папоротники росли широко и были похожи на индюков с распущенными хвостами.

– Ау-у! – кликнула из Ложка маменька.

– Ау-у! – радостно отозвался Вася.

– Ау-у-у! – подхватил Ваня. – Ау-у-у-у!

Звонкий голос, как луч, пролетел насквозь березовую рощу и позвал из лугов:

– Ау-у-у-у!

И через долгий промежуток из неведомого далека:

– Ау-у-у-у!

Вася затаил дыхание, ожидая, где еще откликнется эхо, и у самых ног увидел большой, с темной шапкой, на толстенной ножке царь-гриб. Белый.

– Паша! – шепотом закричал Вася. – Нашел!

Павел не откликнулся, он резал подосиновики.

Вася осмотрелся. Еще гриб. Гладкий, как камень-окатыш.

– Паша! – снова крикнул Вася.

– Ну, что там у тебя?

– Грибы… Ой! Еще! И еще!

Павел пришел, удивился:

– Белые! Вася, ты посмотри. Они же по кругу растут.

Нарезали белых.

– Ау-у! – тихонечко позвала детей маменька.

– Здесь мы! Здесь! Ау! – отозвался Павел.

– Ау-у!.. – закричал было Вася, но Павел закрыл ему рот ладонью. По дальнему краю поляны шел большой, заросший щетиной вепрь. За ним – такая же тучная косматая самка, а за самкою цепочкой – поросятки.

Стояли молча. Когда семейство скрылось наконец, Павел отер ладонью пот со лба:

– Пронесло! – И взявши за руку Васю, побежал к Ложку. – Маменька! Поднимайтесь! Тут кабаны.

Женщины быстрехонько выскочили из малинника, за ними Ваня.

– Пойдемте отсюда! – попросил Павел.

– Да ведь прошли кабаны-то! Доверху бы корзины добрать! – пожалела Пелагея.

– Идемте! Идемте! – рассердился Павел. – Кабаны с потомством. Тут шутки плохи.

Быстро пошли к Коровьему Копыту.

– Лук! – вспомнил Ваня. – Я лук оставил.

– Я тебе другой сделаю, – пообещал Павел.

– Ты их видел, кабанов? – спросил Ваня младшего братца.

– Видел.

– Страшные?

Вася подумал, покачал головой.

– И ты их не испугался?

– Нет, – сказал Вася. – Они хорошие.

– Хорошие! – Павел снова отер пот со лба.

– Белые-то какие! Да все чистенькие! – удивилась Пелагея.

– Вася нашел. По кругу росли, будто кто нарочно посадил.

У озерка отдышались.

Павел вспомнил о папке для гербария, о сачке.

– Вы ступайте, а я лечебные травы поищу. За стрекозами побегаю. Ишь какие зеленые! Может, бабочка редкая попадется.

– Ты бабочек не лови! – попросил Вася.

– Я – для коллекции. Коллекция – это надолго, а бабочки – придет осень – от холода пропадут.

– Нет, ты их не лови! – снова попросил Вася. – Они ведь живые.

Солнце провалилось в землю, когда воротился из Торопца батюшка Иоанн Тимофеевич.

Прибыл тишайше. Пара лошадок подвезла тарантас к самым воротам и стала. Долгое ли было стояние, неведомо. Пелагея вышла поглядеть, не гонят ли стадо, и – назад домой:

– Матушка! Прибыли. Стоят спят. И Харитон, дурья башка, и батюшка благочинный.

Ворота отворили, лошади, не ожидая понукания, тронули. Ездоки пробудились.

– Конфеточек вам привез! – улыбнулся Иоанн Тимофеевич, доставая из торбы сразу две горсти.

– С благополучным пришествицем, отче! – повернулся к седоку красноносый Харитон.

– Слава Богу! Слава Богу! Не расшиб, не опрокинул… – Иоанн Тимофеевич, все еще сидя в тарантасе, широко улыбнулся вышедшей из дому Анне Гавриловне: – Матушка! Блаженнейшая! Ты уж нас с Харитоном не ругай! По поводу угостились. Уж по такому поводу, что ты бы и сама нам поднесла по стопочке.

Иоанн Тимофеевич качнулся, отлепляясь от горячего кожаного сиденья, ступил на подножку тарантаса, но опереться руки заняты – потянулся к Васе, к Ване:

– Вот вам, ребятушки!

Ладошки у чад маленькие, конфеты посыпались мимо. Анна Гавриловна отвернулась.

– Си-час! Си-час! – встрепенулся Иоанн Тимофеевич. Ухватил торбу и проворно ступил на твердь.

Поднес по аккуратной горсточке Анне Гавриловне, Пелагее, Павлу. Троекратно расцеловался со взрослыми, благословил малых чад.

– Ну, детушки, матушки! Совершилось. Прощай, Клин, благословенная обитель наша! Всё, Анна Гавриловна, всё! Переведенция состоялась. Ты зришь настоятеля Спасо-Преображенского торопецкого храма. Господь преображался и нас ныне преобразил неизреченною Своею милостью.

Дети смотрели на маменьку. Маменька перекрестилась, за нею все домочадцы.

В горнице Иоанн Тимофеевич сел возле окошка, под образа, на патриаршее место, и загрустил. Семейство, ожидая подробного рассказа, помалкивало.

– Так-то вот! – Лицо батюшки сморщилось, стало маленькое, синие глаза заморгали, из-под век посыпался бисер слезинок. – Горожане вы теперь. Все, слава Богу, жданно и желанно, а сниматься с гнездовья – как в прорубь ухнуть.

– Батюшка, да что уж ты этак! – удивилась Анна Гавриловна.

– Двадцать лет, матушка! Двадцать лет лучшей нашей поры в Клину. До серебра в бороде дожил. Благочинием почтен. Страшно, матушка, верный очаг покидать. И согревал, и радовал.

– Очаг-то к нам добр, но куковать бы нам, батюшка, возле него в одиночестве. В этом году Ване уезжать, а там и Васе…

– Права ты, матушка, права! Но разве не заслужил наш Клин, чтоб о нем погоревать?

– Заслужил, батюшка! Заслужил. С шестнадцати лет я здешнему краю радуюсь. Всех детей моих родина.

– А про меня и говорить нечего. Хоть в ином месте рукоположен во иерея, но пастырем здесь стал, в милом сердцу Клину.

– Батюшка, а в Харитонове ты сколько служил? – спросил Павел.

– Меньше года. Я после семинарии остался без места. Жил в Сопках, у старшего брата, у Григория Тимофеевича. Одно лето миновало, другое. Нахлебничать, хоть и у родных, не лучшая доля.

– Отчего в город не ехал? В городе работы много.

– Голубчик! Паша! О чем ты говоришь? Это нынче послал нам Бог Александра Николаевича. Освободителя! – Иван Тимофеевич указал перстом в потолок. – А тогда ведь царствовал Николай Павлович. Вот кто был истинный природный самодержец. Строгостей было – Господи! В город, говоришь! Да меня там как праздношатающегося поповича в солдаты бы забрили без рассуждения. А попробовал бы рассуждать – о-о-о! За умничанье сквозь строй прогоняли. Чихнул невпопад – палок! Духовенство секли почем зря. – Иоанн Тимофеевич поежился, поглядел смущенно на Анну Гавриловну: – Поднеси, матушка, настоечки. Хоть с полштофа. Ознобило!