Рональд Данн - Когда небеса молчат

Мы ломали голову, что же случилось и что на самом деле творится с нашим сыном. Сначала я подумал, что у него духовные трудности, но в течение последующих трех лет, невзирая на паши непрестанные молитвы и все усилия, которые мы прилагали, положение только ухудшалось.

После попытки самоубийства мы поместили его на две недели в психиатрическую лечебницу на обследование. Ему поставили диагноз «маниакальная депрессия», т.е. расстройство в поведении, вызванное химическим дисбалансом в крови, что и делало его глубоко несчастным и подавленным. Болень его была биполярной, что означало, что настроение его колебалось между радостной приподнятостью и мрачным отчаянием.

Врач прописал ему новое чудодейственное лекарство литиум, а также стелации и элавии. Ронни сразу же стало намного лучше. Одно из моих самых ярких и счастливых (?) воспоминаний — это момент, когда он понял, что не его вина в том, что он так себя ведет, что причина тому — его болезнь.

Воодушевленные осознанием того, что диагноз поставлен и исцеление возможно, мы с Кай молились с большой верою. У нас не возникало сомнений в том, что Господь спасет нашего мальчика. Нам казалось, что мы услышали от Бога это обетование. Я знал, что в один прекрасный день Ронни пойдет по моим стонам, станет пастором и посвятит свою жизнь служению Богу. Кошмар был позади. Это был август 1975.

Три месяца спустя в День благодарения Ронни покончил с собой.

Доктор предупреждал нас, что больные этой болезнью зачастую перестают регулярно принимать лекарства, как только начинают чувствовать себя хорошо, считая это излишним или попросту забывая принимать их. Однако химический баланс в крови — вещь настолько деликатная, что пропуск даже одной дозы может привести к трагическим последствиям. Каждое утро Кай давала ему дневную норму таблеток с собой в школу (ему не разрешалось приносить туда целую баночку). Несколько раз, разбирая грязное белье, она находила лекарство забытым в кармане рубашки.

Холодным серым декабрьским днем друзья и родственники собрались у серого гроба, чтобы похоронить то, что осталось от восемнадцати лет смеха и слез, трехколесных велосипедов и бейсбольных бит, боли и надежды, детских шортиков и уроков вождения. Когда фоб скрылся в могиле, вместе с третью земли я бросил туда всю свою прежнюю жизнь легких ответов и незаданных вопросов, кроме одного единственного: «Почему?». Я до сих пор пытаюсь избавиться от него.

Помимо естественной при данных обстоятельствах боли от невосполнимой утраты, прошедшие через подобные несчастья люди несут на себе двойной груз переживаний: им приходится бороться не только со своими истерзанными чувствами, но и с осознанием собственной вины в неспособности предотвратить самоубийство дорогою им человека.

Известный психиатр Сью Чанс после того, когда ее сын лишил себя жизни, написала такие горькие слова: «Меня тогда неотвязно преследовала одна мысль: «Чтобы действительно ощутить себя неудачником в жизни, нужно пройти через самоубийство собственного ребенка». Это ужасно — потерять свое дитя, и я искрение сочувствую всем родителям, которых постигло это горе, но то чувство вины, которое гложет вас за то, что вы не смогли «вовремя» вызвать врача, что не сумели уберечь его от рака или пьяного водителя, не идет ни в какое сравнение с разъедающим душу жестоким пониманием того, что ваш ребенок не выдержал жизни, которую вы ему подарили». [18] Sue Chance, Stronger Than Death (New York: W W Norton&Company, 1992), p. 50.

А потом обязательно находятся нечуткие люди, подобные одному моему знакомому с его глупым вопросом: «А правда, что самоубийцы попадают в ад?».

Но кроме всего этого было нечто такое, что делало смерть Ронни еще более невыносимой для меня. Дело в том, что несколько моих близких друзей тоже ощущали на себе трудности переходного возраста своих чад, у некоторых дети были даже арестованы за употребление наркотиков. Связанные общими переживаниями, наши семьи образовали своеобразное братство, союз людей, молящихся друг за друга с верою, что Господь вознаградит нас за рвение и внемлет нашим мольбам.

Ронни оказался единственным, кому это не помогло. Создавалось впечатление, что в то время как Бог улаживал дела наших друзей, на наши молитвы Он не обратил никакого внимания. Признаюсь откровенно, мне было очень тяжело радоваться вместе с другими родителями, когда их блудные дети возвращались под отчий кров. Однажды я даже не поднял трубку, потому что знал: это звонит мой друг, чтобы сообщить мне, что их мальчик вернулся домой. Я не желал слышать о спасении чужого сына.

Поначалу я пытался быть «духовным» и «побеждающим». Я старался не задавать Богу вопросов. Я «за все благодарил», я воздавал «хвалу Господу», как примерный католик воспевает «Аве Мария» или язычник совершает обряды умилостивления своего божества. Но дни перетекали в недели, недели в месяцы, и я знал, что Ронни никогда не вернется домой. Я чувствовал себя обманутым и преданным. А когда шок от случившегося, который немного притуплял мою боль, прошел и я отчетливо ощутил реальность смерти, она накрыла меня тяжелым черным туманом. И тогда весь мой доселе сдерживаемый гнев, вся моя горечь и обида вырвались наконец наружу в отчаянном вопле: «Почему, о Боже?!», и это походило скорее на обвинение и упрек, нежели на простой вопрос. В древнееврейском языке слово «почему», наиболее часто употребляемое в псалмах, обозначает «…вопль одновременно и горечи, и протеста, в него вкладывается вся суть страданий человека, который представляет их Богу на рассмотрение. Это слово содержит в себе несколько вопросов: для чего, но какой причине и до каких пор Господь будет молчать. Подразумевается также, что эти страдания несправедливы». [19] G. Tom Milazzo, The Protest and the Silence (Minneapolis: Fortress Press, 1992), p. 43.

Но на все мои вопли, мольбы и угрозы я получил в ответ лишь гробовое молчание, вызывающее трепет и безмолвие небес.

Я твердо убежден, что скорбь и страдания — вещи глубоко интимные, поэтому я воздерживаюсь описывать здесь все подробности того ада, через который мне пришлось пройти. Я вовсе не похваляюсь своим горем в надежде снискать ваше сочувствие. В том, что я испытал, нет ничего уникального и неповторимого. Очень многие терпели поражения в подобных и более тяжких битвах. Так зачем же я вообще затеял рассказывать эту историю? Думаю, я это сделал и для самого себя, и, не в меньшей степени, для вас.

Вильям Миллер очень точно подметил один важный момент, когда сказал:

Потребность во что бы то ни стало получить хоть какой–нибудь ответ в человеке настолько сильна, что, если нам не будет дано конкретное заключение, разумное объяснение или причина того, о чем мы спрашиваем, мы придумаем их сами. Возможно, они не будут иметь никакого смысла в глазах стороннего наблюдателя, но они утолят нашу собственную жажду. По правде говоря, большинство так называемых «ответов», которые изобретают люди посредством умозаключений и рассуждений, на деле является не более чем эвфемизмом или банальностью. Так или иначе, но они удовлетворяют паше желание все объяснить, а потому помогают нам быстрее смириться с утратой? [20] William A. Miller, When Going to Pieces Holds You Together (Minneapolis: Augsburg Publishing House, 1976), pp. 79, 80.