Игумен Никон - Как жить сегодня (Письма о духовной жизни)

Сначала он полагал, что звонят непода­леку. Но звон не прекращался, да и время было уж слишком поздним для благовеста — за полночь.

Так, в какое-то мгновение совершился полный перелом в мировоззрении, произошло, кажется, явное чудо. Однако это чудо было ес­тественным логическим завершением всех ис­каний молодого человека.

Но юноша совершенно не знал пути спасения. Батюшка рассказывал, как в школе их учили Закону Божиему, вере: заставляли пере­сказывать Священное Писание без какого-ли­бо приложения его к практической жизни, зу­брить тексты, не вникая в их смысл, заучивать одним голым рассудком догматы, заповеди, факты истории. Во всем преподавании не чувствовалось никакой жизни. Христианство преподавали только внешне, в лучшем случае «на­учно», и тем совершенно убивали его дух в учащихся. Христианство изучали, как посторонний, внешний объект, который необходимо было изучать лишь потому, что так было поло­жено, а не затем, чтобы иметь руководство к новой жизни по образу Христа.

Преподавание велось в целом настолько мертво, схоластично, что уроки Закона Божиего приобретали характер принудительного отсиживания, — «время для острот и ко­щунств». И батюшка часто в связи с этим с го­речью говорил, что именно по этой причине самые злые безбожники выходили из стен ду­ховных училищ.

Ясно, что при подобном методе преподавания юноша действительно не мог знать, что делать, чтобы наследовать жизнь вечную. А ос­тановиться на голом, рассудочном, «интеллигентском» признании бытия Божия он не мог. Вот что говорил сам батюшка о своих дальнейших шагах жизни после обращения:

«А в дальнейшем уже Господь ведет че­ловека сложным путем, очень сложным путем. Я был поражен, когда после такого откровения Божия вошел в церковь. И раньше ведь приходилось: и дома заставляли ходить, и в средней школе нас водили в церковь. Но, что там? Сто­ял как столб, не интересовался, занимался своими мыслями и все.

Но когда после обращения сердце не­много открылось, то в храме я первым делом вспомнил предание о послах князя Владимира, которые, когда вошли в греческую церковь, уже не знали, где находятся: на небе или на земле. И вот первое ощущение в церкви после пережитого состояния: что человек — не на земле. Церковь — не земля, это кусочек неба. Какая радость была слышать: «Господи, поми­луй!». Это просто неимоверно действовало на сердце: все богослужение, постоянное воспоминание имени Божия в разных формах, песнопениях, чтениях. Это вызывало какое-то восхищение, радость, насыщало...

В наше время очень трудно. Нет руко­водителей, нет книг, нет условий жизненных. И на этом пути — обращаю ваше внимание, подчеркиваю — на этом сложном пути, как это видно у всех святых отцов, самое важное, са­мое трудное — привести человека к смирению, ибо гордость привела и денницу, и Адама к па­дению. И вот это — путь Господень для челове­ка, который всей душой решился жить ради Господа, чтобы спастись. А без смирения чело­век не спасается. Хотя мы и не достигаем на­стоящего смирения, но, так сказать, начально­го уровня можем достигнуть.

И когда человек вот так придет, припадет ко Господу: «Господи, делай все со мною Сам, я ничего не знаю (на самом деле, что мы знаем?), делай со мной, что хочешь, только спаси»,— тогда Господь начинает вести чело­века Сам».

Действительно, ничего еще батюшка не знал в то время о духовном пути, но припал со слезами к Богу, и Господь Сам его повел. «Повел так, что я после этого года два в Волочке жил, занимался с книгами, молился дома», — говорил отец Никон. Это был период «горения» его сердца. Он не видел и не слышал того, что делалось вокруг него. В это время он снимал одну половину частного дома в Сосновицах. Ему было всего 21—22 года. За тонкой перегородкой — пляски, пение, смех, игры молодежи: там веселились. Приглашали и его. Но потерял он вкус к миру, к его наивным, близоруким, сиюминутным радостям. «Ешь, пей, веселись — завтра умрем» — этот девиз не устраивал ни его сознание, ни, тем более, его сердце.

Эти два последующие года его жизни были временем непрерывного подвига, настоя­щего аскетизма. Впервые здесь познакомился он с творениями святых отцов, впервые, по существу, с Евангелием. Вот что рассказывал батюшка об этом периоде:

«И только у святых отцов и в Евангелии я нашел действительно ценное. Когда человек начнет бороться с собой, будет стремиться идти путем евангельским, то ему святые отцы сделаются необходимыми и своими родными. Святой отец — уже родной учитель, который говорит душе твоей, и она воспринимает это с радостью, утешается. Как тоску, уныние, рвоту вызывали эти философии и всякие сектантские гадости, так, наоборот, как к родной матери, приходил к отцам. Они меня утешали, вразумляли, питали.

Потом Господь дал мысль поступить в Московскую духовную академию (в 1917 году). Это много для меня значило».

Но через год занятия в академии прекратились.

«Затем Господь устроил так, что я не­сколько лет мог пробыть в Сосновицах один, в уединении». Здесь он преподавал в школе ма­тематику, имея небольшое количество часов. Потом переехал в Москву и устроился псалом­щиком в Борисоглебском храме.

За десять дней до своей смерти — 28 ав­густа 1963 года — из последних сил батюшка кое-что рассказал собравшимся у его постели близким об этом отрезке своего пути в каче­стве «психологической иллюстрации духовной жизни из уст уже умирающего человека — мо­жет быть, послужит для пользы»:

И там [в Сосновицах] жил поподвиж­нически: ел кусок хлеба, тарелку пустых щей. Картошки тогда не было почти. И при этой, так сказать, настоящей подвижнической жизни (теперь можно все сказать) я весь день находился в молитве — в молитве находился и в посте. И вот тут-то я понял духовную жизнь, внут­реннее состояние: Господь открыл действие в сердце молитвы. Я думал, что Господь и далее устроит меня куда-нибудь в деревню, в какой-нибудь домишко-развалюшку, где я мог бы продолжать такую же жизнь. Хлеба мне было вот, с пол-ладони, достаточно, пять картофелин (я уже привык) — и все.

Господь не устроил этого. Кажется, по­чему бы? А для меня понятно. Потому что в са­мой глубине души вырастало мнение о себе: вот как я подвижнически живу, я уже пони­маю сердечную молитву. А какое это понятие? Это одна миллиардная доля того, что пережи­вали святые отцы. Я говорю вам, чтобы вы не­множко поняли. И вместо такого уединения Господь устроил так, что я в самую гущу ввалился, в суету самую, чтобы я вывалялся в ней, понял, что я сам ничто, и припал бы к Господу, и сказал: «Господи, Господи, что я? Только Ты наш Спаситель».

Я познал, что Господь так устраивает потому, что нужно человеку смириться. Кажется, ясно? Но вот совсем-то для человека и не ясно это оказывается. После этого принял монашество, был в лагере, вернулся и все равно привез высокое мнение».