Ганс Кюнг - Христианский вызов

Дело Божье — не культ, но человек! Тем самым человек встает на место абсолютизированного богослужения: человечность вместо формализма, ритуализма, литургизма, сакраментализма. Конечно, служение человеку не замещает богослужения. Однако богослужение никогда не освобождает от служения человеку: оно проходит проверку в служении человеку.

Если говорят, что Бог и богослужение являются решающим делом для человека, тогда сразу же следует вспомнить, что человек со своим миром является решающим делом для самого Бога. Бог желает помочь и послужить человеку. Следовательно, человек не может серьезно воспринимать Бога и его мир, одновременно не воспринимая серьезно человека и его благо. Гуманность человека необходима ввиду гуманности самого Бога. Повреждение гуманности человека преграждает путь к истинному богослужению. Гуманизация человека является предпосылкой истинного богослужения. Конечно, тем самым нельзя ни просто свести богослужение к служению человеку, ни служение человеку — просто к богослужению. Но можно и нужно сказать, что истинное богослужение уже есть служение человеку, а истинное служение человеку также уже есть богослужение.

Если осмыслить все то, что здесь было сказано об измененном сознании, воле Божьей и революционной релятивизации священнейших традиций и институтов, становится понятно, насколько существенно — полностью в русле ветхозаветных пророков — то, что Иисус также и воинственен. Иисуса никоим образом нельзя рассматривать просто как мягкую, кроткую, пассивную и смиренно претерпевающую личность. Даже образ Иисуса Франциска Ассизского имеет свои границы, и уж тем более пиетистский образ Иисуса XIX и XX веков. Ницше, сын священника, справедливо протестовал против этого слабого образа Иисуса своей юности, который он не мог связать с евангельскими высказываниями об Иисусе как агрессивном критике иерархов и богословов. Поэтому в «Антихристе», безо всякой опоры на источники, он объяснил образ воинствующего Иисуса как создание воинствующей первохристианской общины, которая нуждалась в агрессивной модели. Однако сами источники ясно показывают, насколько у Иисуса связаны друг с другом самопожертвование и уверенность в себе, смирение и твердость, мягкость и агрессивность. И это не был просто метод «железной руки в бархатной перчатке». Даже тон Иисуса часто был чрезвычайно суров. В его устах едва ли можно услышать медово–сладкие речи, горькие же — очень часто. Там, где Иисус провозглашал вопреки сопротивлению властьимущих — личностей, институтов, традиций, иерархов — волю Божью, он делал это в воинствующей безусловности. Он так говорил ради людей, на которых нельзя возлагать без необходимости тяжелое бремя. Именно поэтому происходит релятивизация священнейших институтов, традиций и их представителей: ради Бога, который желает всеобъемлющего блага человека и его спасения.

Насколько весть Иисуса имеет мало общего с декадентской слабостью, которую так ненавидел Ницше, становится ясно, если мы введем очень подозрительное для Ницше слово, которое мы до сих пор сознательно — и вполне в соответствии с историческим Иисусом — использовали очень сдержанно, поскольку им так много злоупотребляли христиане и нехристиане, делали дешевой разменной монетой благочестивые и неблагочестивые: слово «любовь».

Слова «любовь» и «любить» в смысле любви к ближнему, как и слово «ближний», встречаются у Иисуса синоптических Евангелий — если не считать взятых из Ветхого Завета формулировок основной заповеди — очень редко. Все же любовь к ближнему повсюду присутствует в благовестии Иисуса. Очевидно, что когда речь идет о любви, действия важнее, чем простые слова. Не слова, но дела выражают — что есть любовь. Критерий — это практика. Итак, что же такое любовь, согласно Иисусу?

Первый ответ: согласно Иисусу, любовь по своей сути есть любовь одновременно к Богу и к человеку. Иисус пришел, чтобы исполнить закон, явив волю Божью, которая устремлена к благу человека. Поэтому он может сказать, что все заповеди заключены в двойной заповеди о любви. Уже иудаизм в отдельных случаях говорит о любви в этом двойном смысле. Однако Иисус в простоте и конкретности достигает несуществовавшей до тех пор редукции и концентрации всех заповедей в этой двойной заповеди и соединяет любовь к Богу и любовь к человеку в неразрывное единство. С тех пор невозможно сталкивать Бога и человека. Любовь становится требованием, которое может безгранично охватить всю жизнь человека и которое все же подтверждается в каждом отдельном случае. Для Иисуса характерно, что таким образом любовь становится критерием благочестия и всего поведения человека.

Однако любовь к Богу и любовь к человеку для Иисуса не есть одно и то же, поскольку для него, само собой разумеется, что Бог и человек — не одно и то же. При очеловечивании Бога или обожествлении человека теряет не Бог, а человек. Бог остается Богом. Бог остается единым Господом мира и человека. Его нельзя заменить человечностью. Разве может существовать человек, настолько не имеющий ограничений и ошибок, чтобы он смог стать для меня Богом, предметом совершенно безусловной любви? Любовная романтика или любовная мистика могут создать идеализированный образ другого человека, могут скрыть или вытеснить конфликты, но не уничтожить их. Однако на основании безусловной и всеобъемлющей любви Божьей можно совершенно радикально любить и ближнего таким, каков он есть, со всеми его ограничениями и ошибками. Нет сомнения, что Бог для Иисуса имеет безусловный приоритет, именно в интересах человека. Поэтому он притязает на полноту: на всю волю, на сердце, на самое глубинное ядро, на самого человека. И поэтому он ожидает от обратившегося и вернувшегося к нему в доверительной вере человека не более и не менее чем любви, полной, неразделенной любви: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим; вот высшая и первая заповедь.

Однако эта любовь означает не мистическое единение с Богом, в котором человек пытается выйти из мира — одинокий среди людей, единый с Богом. Любовь к Богу без любви к человеку в конечном счете — не любовь. И если Бог должен сохранить непреложный приоритет, а любовь к Богу никогда не должна становиться средством и символом любви к человеку, то и наоборот: любовь к человеку никогда не должна становиться средством и символом любви к Богу. Я должен любить ближнего не только ради Бога, но ради него самого. Я не должен украдкой взирать на Бога, когда я обращаюсь к ближнему, я не должен вести благочестивые разговоры, если следует помочь. Самарянин помогает, не приводя никаких религиозных причин; бедствие попавшего в руки разбойников достаточно, и к нему в этот момент обращены все его мысли. Благословленные на Страшном суде понятия не имеют о том, что они встретили самого Господа в тех, кого они накормили, напоили, приютили, одели, посетили. И наоборот, осужденные показывают, что они, в лучшем случае, ради Господа проявили бы любовь к ближнему. Это не только ложная любовь к Богу, но и ложная любовь к человеку.