Георгий Чистяков - Римские заметки

Цветы склонялись с высоты

На мрамор брошенной плиты…

Так писал Гумилёв в стихотворении «На Палатине», которое начинается словами «Измучен огненной жарой, я лёг за камнем на горе». Жара в Риме, конечно же, «огненная», но только в августе, а Палатин более всего хорош весною, когда здесь всё цветёт и всё благоухает, а тысячи птиц поют «на своей латыни», как сказано у Мандельштама, или молятся Богу, не переставая.

Помню, как долго сидел я здесь на лавочке. Ille mi par esse deo videtur – «Богу равным кажется мне по счастью»… Цицерон и Катулл жили где‑то здесь, именно на Палатине. Неужели действительно здесь… Когда в университете мы учили латынь и изучали римских поэтов, потом, когда я уже сам читал спецкурс по поэтам эпохи Августа, их стихи как‑то никак не связывались с какими‑то конкретными местами. Пушкин и Михайловское, Лермонтов и Тарханы, Толстой и Ясная Поляна – это как‑то понятно.

Лирики же древности жили для нас где‑то совсем не в историческом Риме, а в каком‑то интеллектуально–художественном пространстве, существовавшем вне зависимости от реального мира. Рим с его топографией для нас тогда просто не существовал. Прекрасно понимая, что никогда и ни при каких обстоятельствах туда не попадем, мы воспринимали его как что‑то нереальное, находящееся вне нашей вселенной, другое дело – стихи; они существовали, они имели свою плоть, свой размер, свои образы, в них жил целый мир, а Рим настоящий… он открылся только потом, когда рухнул «железный занавес».

«Цицерон говорил: «Мы все окружены здесь следами истории», – пишет мадам де Сталь, не совсем верно, но по смыслу правильно цитируя римского оратора, и продолжает: – Если он говорил так в своё время, то что же сказать нам сейчас»… Здесь сам Цицерон говорил свои речи, так хорошо, до мельчайших подробностей запомнившиеся нам, филологам–классикам, со студенческой скамьи, здесь правил Август и блуждал по ночным улицам Рима влюбленный в прекрасную Делию поэт Альбий Тибулл, здесь Марк Аврелий по–гречески записывал в дневник свои мысли, здесь Пётр проповедовал Евангелие, здесь Павел писал свои послания… здесь… здесь… здесь…

Страшно подумать, но всё это было именно тут в реально существующем и живом на сегодняшний день городе, где и сегодня так безжалостно сжигает солнце наши плечи… где и сегодня всё осталось, на самом деле, как было, где… как писал где‑то Лосев, «Набожный еврей при встрече говорил: «Мир тебе!», живой и веселый грек: «Радуйся!», практический же и здравый римлянин – только «Будь силен!» (vale) и «Будь здоров!» (salve)»… Все три эти разные цивилизации встретились здесь, именно в этом городе, и так родилась Новая Европа, и мы, европейцы, в душах которых навсегда смешалось три начала – еврейское, греческое и римское…

«Стоит на месте высоком и весёлом», – записал в своем дневнике, говоря о базилике Santa Maria Maggiore, неутомимый русский путешественник и паломник Василий Григорьевич Барский, бывший тут 5 сентября 1724 года. Она построена на самой вершине Эсквилина. «Галопируя к Санта Мариа Маджоре, обратите внимание на часть Эсквилинского холма по правую вашу руку; там находились роскошные сады Мецената и загородные дома Проперция, Вергилия и Горация. Это место очаровательно; по–видимому, оно когда‑то отличалось здоровым климатом», – продолжает Барского Стендаль в «Прогулках по Риму».

Monte sub Esquilio multis incaeduus annis

Junonis magnae nomine lucus erat

Под Эсквилинским холмом

нерушимая долгие годы

Свято хранимая

там роща Юноны была, — -

так перевёл поэт и неутомимый издатель римских поэтов в середине XX века Ф. А. Петровский это двустишие из «Фаст» Публия Овидия Назона. Наверное, и правда здесь царила какая‑то особенная атмосфера, как всегда это было в древности в самих священных рощах и вокруг них. Вершина холма тоже, должно быть, была ничем не застроена, и поэтому именно здесь ночью четвертого августа 352 года папа Либерий увидел во сне Святую Деву, которая просила его построить ей храм на вершине Эсквилина и сказала, что в доказательство неложности её явления на вершине холма в ночь с 5 на 6 августа выпадет снег. Точно такое же видение было и римскому патрицию по имени Иоанн.

Снег выпал, чего действительно в августе, когда в Риме стоит душная, невыносимая и почти африканская жара, не может быть ни при каких условиях. Папа начертал план будущей церкви, а Иоанн построил её на свои сбережения. До нашего времени от этой церкви, скорее всего, не дошло ничего. Не дошли до нас и развалины тех домов, где некогда жили знаменитые поэты. Но не тут ли Гораций написал свою оду к Левконое, или vides, ut alta stet nive candidum, или…? Впрочем, об этом мы всё равно никогда не узнаем. На склонах Эсквилина было общественное кладбище. Во времена Августа, то есть как раз в те годы, когда здесь поселился Гораций, его убрали. Поэт пишет в одной из своих «Бесед»:

Nunc licet Esquiliis habitare salubribus atque

Aggere in aprico spatiari…

(«можно теперь уже нам жить на здоровых склонах Эсквилина и прогуливаться на открытом солнцу пригорке»). Последнее – аggere in aprico spatiari – поэт, безусловно, относит к самому себе. Как говорят, он действительно любил прогуливаться вблизи собственного домика, сочиняя стихи, которым потом будет суждено пережить тысячелетия. Сегодня Горация читают мало. И это понятно. Поэт с трудом переводится с латыни. При переводе (даже когда его делают большие мастера) от оды остается лишь какой‑то её слепок, чёрно–белая фотография, но не больше. «Читая Горация, – писал Виктор Гюго, который, разумеется, читал его по–латыни, – мы испытываем глубокое наслаждение. Это особого рода и необыкновенно глубокое наслаждение, вызываемое только литературными произведениями. Удивительный язык невольно захватывает вас, а каждая подробность полна своеобразной прелести… Стиль Горация становится между ним и читателем – сначала в виде какой‑то дымки, потом в виде сияния и, наконец, в виде чего‑то другого, что не имеет уже ничего общего с самим Горацием, – в виде Прекрасного».

«Гораций, – пишет выше Гюго в той же книжке «Post‑scriptum моей жизни», – это человек, оставивший щит на поле битвы, софист, оправдывающий вожделения и ставящий себе одну цель, удовольствие; скептик, скептик, признающий только наслаждения настоящей минуты» и так далее. «Но, – говорит Гюго, – возьмите теперь его сочинения и читайте их. Этот скептик укрепит вашу душу, этот трус зажжет в ней пламя, этот развратный человек даст вам здоровье. И, читая Горация, этого нехорошего человека, вы сделаетесь лучше. Почему? Потому что Гораций есть прекрасное»… Лучше сказать просто невозможно.

И вот в местах, где, возможно, бормоча под нос свои строчки, гулял лысоватый с небольшим животиком и довольно низкого роста человечек– на самом деле величайший в истории поэт, – появляется церковь Святой Марии в снегах (ad nives), или Basilica Liberiana, названная так в честь папы Либерия. В V веке, когда первая церковь обветшала, папа Сикст III отстраивает её заново и подносит её в подарок римскому народу – Xystus episcopus plebi Dei. Надпись эту, сделанную на предалтарной арке базилики, можно видеть и сегодня.