Алексей Карпюк - Вершалинский рай

Химка вздохнула.

— Доля материнская — не дай боже. Недаром молятся деве Марии! Один проповедник из Лиды очень файно говорил про матерей. В некотором царстве посадили парня в темницу. Мать вот так же пошла по начальству, а самый главный и говорит ей: «Не ходи сюда, ему ничем уже не поможешь. Вышел царский указ: завтра в двенадцать часов ударит большой колокол, и сына твоего казнят». Мать, как вот вы, плакала, убивалась, ночью голову к подушке не прислонила, а утром решила: «Хоть не могу спасти его, а несколько минут жизни ему подарю». Забралась, бедная, на колокольню и ждет. Когда палач уже топор поднял, а звонарь за веревку взялся, чтобы знак подать, она под язык колокола руки подставила. Язык ударил в мягкое, и колокол не прозвучал. Так и держала мать руки, пока их не отбило…

— Тут подставишь! — вздохнула Сахариха. — Только для детей и живешь! Им хорошо — и тебе хорошо, вот и все материнские радости наши!

У баб покраснели глаза, носы, они потянулись к концам платочков.

Для меня и брата Химка была нянькой. Увидев, в каком она теперь почете, я гордился ею, был с ней всем сердцем. Мне шел уже одиннадцатый год, и ребячья стыдливость, самолюбие не позволяли мне признаться в этом при всех. Володька был моложе меня на три года.

Брат с трудом дождался, когда тетка умолкнет, вырвал голову из маминых рук и спросил:

— Тетя, а в Грибовщину вы больше не пойдете, правда?

— Пойду, Володенька, пойду, детка! — Чтобы его утешить, Химка притянула племянника к себе.

— Не на-адо, не уходи-ите, я опять с вами спа-ать буду!..

— Глупенький! Я у дяди Альяша мироносица. Без меня он никак не обойдется.

— А что вы там носите?

Бабы рассмеялись.

— Так называются служки божьи! — серьезно пояснила Химка. — Они ближе к господу, первейшие его помощники и носят добро по миру!

— А-а!.. — с сожалением вздохнул брат, но не сдавался: — Все равно не ходи-ите!

— Должна я, сынок, идти! Сон такой мне приснился. Бог приказал, чтобы я Альяша слушалась.

Снится мне, бабы, — повернулась она к женщинам, — будто очутилась я на первом небе. Вишу это я в облаках и боюсь оглянуться, чтобы не провалиться в бездну. Гляжу — передо мной люди какие-то на тучке. Будто на бережку, разлеглись и греются на солнышке!

«Дайте руку, чтобы я ступила на твердое!» — кричу.

«Не можем, — говорят, — потерпи, скоро придет тот, кто подаст!»

И вот, милые вы мои, вижу какую-то тень и запах за собой чувствую — аромат такой дивный, что на край света, кажется, пошла бы за ним! И тень, и этот запах все ближе ко мне, все ближе, а вот уже совсем рядом… Кто-то руку мне подает, но я не ви-ижу его, не-ет, а вижу тень одну, запах чувствую. Мне и фа-айно так от аромата, и страшно-страшно очень: еще дунет на тебя и погасит навсегда твою душу, будто свечечку… Кто-то крепко берет меня за руку, переводит на тучку, а рука у него сильная, горячая и тоже пахучая, и говорит мне:

«Иди за мной, только не оглядывайся ни налево, ни направо, ни назад!»

И вдруг он спрашивает: «Помнишь ли имя свое?»

Я думаю-думаю и никак не вспомню свою фамилию, даже девичью, забыла — и все! А он подводит меня к воротам — как в Казани перед гимназией, где мой Яшка с вашим Осипом учились, только ворота куда больше. Да еще с такими висюльками разными, что огнем горят. Подводит меня и говорит: «Читай!»

Смотрю — там только одно слово: «С в е т о ч».

Первый раз такое слово слышу и вижу!..

Тут, бабоньки, я сразу проснулась.

Сам господь бог, Володенька, — опять обратилась к брату Химка, — наказал мне быть светочем: ходить по людям, нести им правду об учении пророка, о грибовщинском старце Альяше. Вот! Вырастешь, может, и ты станешь таким, и тебя люди будут уважать за добро.

— Какая ты, Химочка, счастливая! — вздохнула Сахариха. — Так тебе тут трудно было, так уж ты куковала, так мы жалели все тебя!

— Было! — согласилась тетка. — Видно, правду люди говорят: кажется, позакрывал всевышний все, все двери, а глядишь — хоть окошечко да оставил для спасения…

«Баптисты к месту казни бежали бегом. Чтобы могли потом поднять руки к Иегове, не давали себя вязать. Охваченные радостным волнением, стояли под стеной и с нетерпением ожидали залпа «экзекуционскомандо…»

Альяш прогнал монахов, и те побоялись вернуться. Отцу Якову из Острова, служащим консистории и самому владыке показал кукиш, и эти паны ничего сделать с ним не могли. Народ расценил это как свидетельство его необыкновенного могущества и отреагировал по-своему.

Психоз вокруг Альяша получил второе дыхание. Еще более многолюдные потоки богомольцев и любопытных по дорогам и дорожкам Западной Белоруссии хлынули в Грибово.

Гибкое, живое тело сбитой людской массы в сто, двести человек с иконами, крестами, хоругвями, с пением молитв и скандированием акафистов приближалось к какому-нибудь селу, а там уже ждали. Две-три местные бабы или старухи с разбуженной, как у тетки Химки, надеждой молитвенно складывали руки, падали ниц перед процессией и замирали. Фанатичные толпы перешагивали через тела лежащих, словно не замечая их. Тогда бабы поднимались, отряхивали песок, вскидывали на плечи узелки и торбы да пристраивались к хвосту колонны…

Люди на коленях, пешком, в повозках и на велосипедах валили взглянуть на дерзкого пророка, выразить ему симпатию, несли в мешках и корзинах, в узелках и карманах, везли в повозках и на багажниках божьему человеку овес и пшеницу, крупу, сушеные грибы, дубленые кожухи, рушники, полотно, скатерти, ковры…

Со времен язычества сохранилась в народе традиция — жертвовать в таких случаях все самое лучшее. Люди дарили не просто рушники, а с душой, с прилежанием вышитые шедевры, достойные всемирных выставок народного творчества. Шерстяные ковры были сотканы в восемь, двенадцать, а то и двадцать четыре «нительницы». Ели сами мясо или нет, а в соломенных туесках везли Альяшу и копченые колбасы, и окорока, в повозках — связанных баранчиков и овец, гнали коров.

Прибыв на место, толпы окружали церковку со всех сторон. Сдав на приемные пункты ношу, люди падали на колени и пели только что сочиненный Бельским новый гимн пророку:

Из Перемышля недавно привезли четыре колокола. Хоть и немалые деньги содрали с Альяша братья Ковальские, но колокола отлили на славу, с могучими звонкими и чистыми голосами — мертвого из могилы поднимут.