Василий Ирзабеков - Тайна русского слова. Заметки нерусского человека

Конечно, не хлебом единым жив человек. Хлеб приходит и уходит, как и всякий злак, в свой черед, чтобы, умерев, родиться вновь, но добрая, совестная, учительная книга остается надолго, и от нее кормится наш всеобщий дух. Кстати, и с житенным караваем не так все просто; он не только насыщает утробу, но поновляет кровь, вместе с тем и душу и невольно участвует в создании слова. Сейчас мы все охотники до мяконького и тепленького – ну и слава Богу, значит ожили. Но ведь в годы предавние нашими предками было сказано остерженье: « Да не едим хлеба горячева и гораздо мяхкова, но пусть переночует, ибо от него многие стомаховы (животные) болезни приключаются ».

Вот и к книжке мы постепенно привыкаем мягкой, к книжке «милорда глупого», чтобы употребить без душевного труда и умственного напряга. А если душа заболеет? «Да кто ее видал, душу твою? – возразят мне. – Да и пустое, знать все это, из мрака пришло, во мрак и канет». А по мне добрая книга – это как житная коврижка, присыпанная маком. Иной слижет семя, захмелясь слегка, а от темного, как мать-земля, ячменного мякиша и отступится, не уразумев, что откусишь-то его мало, а жуешь долго, сытно и маетно. Но вот охоты-то и нет на маету, да и нужды вроде такой, когда лотки заполнены «мяконьким». А ты потерпи, сердешный, потерпи, вот тогда и ощутишь весь сытный, надежный дух хлеба, ставящего жилы. И не хотелось бы, да сровнял и сравнил хлеб с книгою, утробное с духовным, ибо одно без другого не живет: душа тоже постоянно духовной ествы просит и без нее тоскует, упадает в морок и печаль.

Мы не знаем, как создается и живет мысль, как выглядит она, но верно знаем, что без слова она не живет, не может явить себя. Мы не знаем, да, пожалуй, и никогда не познаем, что есть слово в своей сущности, в своей сердцевине, почему оно так воздействует на человека и вообще на весь мир, благотворно преображая его иль роняя в жесточь и погибель. Его никогда не увидеть, не взять в полон, не замерить его энергии, побудительных свойств и качеств. Даже в простейшем слове зашифрована история рода и народа, но мы принимаем его, как божественный дар, в нем таятся нрав и норов, психология, заповедальность, союз земли и неба.

« Слово по воздействию своему на человека бывает благостное ("слово такое спокой приносит и радость"), бранное, возышенное, вольное, вопленное, вразумляющее, глумливое, гневливое ("громом разразят тебя небеса"), доброе ("доброе слово, вовремя сказанное, свое возьмет"), докучливое и доносное ("самые поганые слова – с доносом, а завсе они поощрялись и прижились"), жалобное и жалостное, журливое и заботливое, заговорное и заманное, клятвенное и книжное ("красивы книжные слова, а все стариковские больше к правде тянут – как припечатают, либо молотом ударяют"), ласкотное и любовное, лживое и напутственное, наставительное и обличительное, облыжное и обманное, одобряющее ("за правду стой горой") и ободряющее, осуждающее и охальное (грубое, ругательное, поносное), песенное и поносное, похоронное, прекословное, приветное, приглашающее, притворное, провожальное, просительное, прощальное, пугающее, разговорное, расстанное, ругательное, сердечное, сквернословное, сплетенное, супротивное, тайное, торжественное, уговорное, угодливое, угрозное, утешное… » ( Ксе ния Гемп. «Сказ о Беломорье» ).

Даже по этому перечислению видно, как глубоко и емко законсервированы в слове все переливы, интонации, качества и свойства русской души, связанной с Богом.

В давние годы говорили одним языком и царь, и смерд. Только на письме в особости стояли, не прислоняясь к быту, языки высокого «штиля» – старославянский и церковный, не то чтобы сложные и непосильные для русских низов, просто лишние в обыденной жизни; ибо поп или тот же монастырский старец-переписчик были зачастую из крестьянской гущи, но хватившие грамотешки. После Петра дворянство, получив вольности, закрепило за собою и особый язык – мутный, искрученный, офранцуженный и онеметченный, почти лишенный национальных черт, потому на нем и не говорили, а изъяснялись.

Пушкин решительно поднял затворы нарочитой плотины и впустил в затхлый пруд чистые воды народной речи. Но «неистовые ревнители», сторонники герметичности языка, после революции семнадцатого снова перекрыли шлюзы, поделили его на литературный и разговорный, язык верха и низа, привилегированной знати и язык мужицкий, пахнущий дегтем и чунями. Но язык, как бы ни ковали его в юзы, не спит на полатях и не дремлет на конике под образами, но кипит, как вода в родниковом ключе, крутит, как струя в речном омуте, опускаясь на дно, вроде бы умирая и вновь подымаясь под солнце.

Отчего так необоримо в народе движение к живому слову, откуда в человеке живет неискоренимая страсть к украшательству речи? Нет бы стремиться к простоте, достичь той краткости, когда, казалось бы, хватает одного коренного слова, чтобы выразить чувство. Некоторые критики и призывают к этой краткости, видя в ней будущее. «Но ведь иная простота хуже воровства». И подпоркой подобному мнению развелось нынче множество подельщиков литературы, кого раньше и на порог Союза писателей не пускали, а они нынче балом правят, да еще пыщатся, через губу разговаривают с именитым в прошлом писателем: де, старый ты огрызок, твое время минуло, не суетись под ногами со своей «художественной стряпнею». У подобных подмастерьев выпала из книг живая жизнь, а значит, выпало и живое слово. Это что, подобные «письмоводители» станут охранять русское слово? Да они, как мыши, обгадят его, повыгрызут со всех сторон, да и, пересмешничая, переменят на «латынский»…

Украшение жизни вообще свойство русского человека, он не хочет прозябать в скудости чувств: его земляная натура, его биологические привычки продления рода постоянно натыкаются на препятствия духа, живой его души, неумираемой и бунтующей. И не случайно ведь: «косье в землю, а душа в небеса».

Извечный конфликт, противоборство красоты и пользы, но именно «деревенщина» достиг гармонии, высшего равновесия, найдя пользу красоты и красоту пользы. Он не сыскал Закона Правды, домогаясь и размышляя над ним, но отыскал пользу, полезность, необходимость красоты. Крестьянин творил красоту по сердечному желанию, он дышал ею, как воздухом, зачастую и не понимая значение слова «красота». «Хорошо и все тут!» Отсюда и нежелание его говорить в простоте, постоянное украшательство речи, отсюда в такой цене баюнки и сказочники, отсюда в такой чести мастерица красно сказать и жалостно выпеть, отсюда такое богатство песенное и былинное (более двухсот томов). Все оно изошло из сердечной жажды испить из святого родника. Я знавал женщин, которые говорили лишь присловьями, нимало не понуждая себя, не насилуя придумкою. «Красно украшенное слово» – это сердечный праздник.