Давуд Зулумханов - Уроки священного писания. Теория абстрагирования

Он ее давно приметил – бурной юности строку – ту, что гнал все эти годы. Гнал, как будто не свою.

Миром правит сила. Силой правит ум. Ну а ум всегда послушен голосу рассудка. Рассудок слушает толпу, и чем она крупней, тем кажется сильней. А сила правит миром. И вот очередной замкнулся круг.

И лишь поэт безумный сшивает те круги в полотно священного пути.

Когда я буду не один, закрытые уста уже не будут надо мною властны. И ложный стыд и мира суета не увлекут в побег. И тот изгиб манящий, и сладкий смех, волос тяжелый аромат и всплеск желаний уж не обманут боле. И даже разум мой не разлучит меня… Когда я буду не один.

Я своей душе усталой спутницу ищу. Чтоб она не замерзала без тепла в снегу. Чтоб она не забывала, для чего живу, для чего, с морозом споря, я лучину жгу.

Станет ли домом стен белизна? Станет ли светом солнце для дня? Станет ли сердцем страсти слеза? Узнают лишь двое – ты и я.

Скажи, сколько раз без причины в горле ком и слеза разбивали твой мир? Ты – к зеркалу. А там опять уже не ты, опять надо привыкать к себе новому и прощаться с тоскою острой с тем, кем был еще вчера.

Взлет, паденье, прозренье и новое слово, его узнавание. Радость, прорывающаяся в первый восторг и осторожное, со страхом, его отпускание в мир, к нему привыканье…

Затем опять – взлет, но это уже повторенъе и до вздоха последнего воспоминанъе, пронзающее из первого дня далекого, детского, когда мир сотворен был тобой.

Пережившим мир послание пишет седой пророк. Не напутствие, и не прощание, и не судьбы урок. Он пишет из кельи убогой, равнодушной толпе поперек. Он пишет в любви признанъе, забыв, как был сам одинок.

Лучина, что горит во тьме, покажет черноту ночи. Свет солнца, ослепив, покажет день.

Улыбка скорбная в тебе разбудит сердце. А смеха звонкого раскат лишь унесет печаль.

Как боль остра, от смеха детского, от строчки верной, от кисти верного удара.

Что заглушит ее? Как сможет рана – от пули или острого кинжала – стереть из памяти записано что было не тобой.

Кружит синий снег в ночи. Пляска смерти увлекает в холод бесконечный. Ниоткуда свет мерцает в иглах равнодушных. Засыпает мир. Уходит, исчезая в звездах, горизонт… Еще чуть-чуть и сей эскиз случайный будет стерт, и путник белый опять священный путь искать начнет…

Я узнаю тебя. Твои черты становятся все мягче. Улыбки след не сходит с влажных губ. Глаза твои, как будто в мир из детства, уводят, голову кружа.

Я узнаю тебя. Твой голос нежный пронзает сердце. Его я слышал бездну лет назад. Им только раз – во сне однажды – звала над колыбелью меня мать.

Я узнаю тебя. Гляжу как зачарованный на образ: вот он все ближе, он заполняет мир, с ним и со мною исчезая в никуда…

Гримаса боли не страшна тому, кто с болью сам сразится. Сюжет? Он будет. Он сейчас родится.

На свете жил один старик, а с ним жила девица. Когда ж настало время ей с девичеством проститься, сказал старик: «Меня убей, чтоб жизнь могла родиться».

О чем этот лик луны поведать хочет миру? От чего так печален ее бровей изгиб и безутешен рот? Бесконечности холод не может пронзить ее голос: напрасно предупреждение…

Как сможешь ты пестрый мир уместить в мысли последней смятенье? Только крик: «Подожди…»

Я иду сквозь толпу. Иногда, взгляд назад, среди спин не замечу ль лица. И опять сквозь поток, но настигну ль хотя б водоворот от путника, ушедшего вперед меня.

Небо ночью глубже, чем днем. Солнце – ближе, чем звезды. Ближний свет простодушных уводит слепцов, горят мотыльковые крылья: падают тени…

В каменистой пустыне тень найти не могу. Шаг за шагом, упрямо, зноя время в себе убиваю, и наступает ночная прохлада.

Нет, Богу не нужна твоя молитва. Её священные слова ниспосланы лишь уху твоему. И лишь душе твоей они опора и услада, и лишь для ног твоих ступени, что к трону строгому безмолвно приведут.