Сборник статей - Ответственность религии и науки в современном мире

Итак, я берусь доказать, что иудео-христианские идеи творения и спасения сформировали менталитет людей, принадлежащих к западной традиции, где подвиг ценится чрезвычайно высоко, ибо такие ценности, как верность, надежда и любовь, истинны только тогда, когда человек рискует жизнью. Жизненные установки, возникшие в эпоху Ренессанса и закрепленные богословием Реформации, особенно повлияли на наше нынешнее отношение к опасностям. Поскольку чувство уверенности, обеспечивавшееся законом и церковными правилами, утрачено, величайшей ценностью для верующих стало доверие, мужество, ответственность перед лицом неведомого будущего. Как учил Мартин Лютер (1483–1546), жизненные установки религиозной безопасности («Закон») должны уступить место новым жизненным установкам, которые, тем не менее, необходимо подкрепить религиозной верой («Евангелием»). В позднейших богословских трудах Реформации, особенно у Джона Уэсли (1703–1791), «спасение» уже не производится исключительно из божественной воли, но зависит от синергии между божественным промыслом и настройки на него самого человека. В конце концов Блез Паскаль (1623–1662) в своих «Мыслях» (Pensées) приводит пример, как даже статистический подход может применяться для оценки религиозно мотивированного риска. Можно добавить, что секулярный аналог спасения – так называемый «успех» – зависит как от готовности человека рисковать, так и от ложно-религиозных ожиданий благоприятной общественной системы, которая награждает «героя», по крайней мере, впоследствии. В процессе секуляризации рука Божья, как говорил Адам Смит, превратилась в сокрытую руку Божью. В обоих случаях, однако, общественная жизнь не воспринимается как игра с нулевым результатом. Напротив, жизнь – это игра с результатом больше нуля (Wright, 2000), где блага достижимы для тех, кто готов брать на себя ответственность и рисковать.

Со времен Карла Маркса секулярные социологи привыкли отождествлять религию с идеологией, инспирированной жаждой определенности. Но хотя некоторые формы религиозной жизни в самом деле могут образовать нечто вроде зон социального и психологического комфорта, закрытых для перемен и новшеств, религия не может быть препятствием к подвигу, когда отдельные люди, а также целые общины готовы прокладывать новые пути, даже несмотря на отсутствие уверенности в будущем. Именно так и произошло с пробуждением новых сил в эпоху Ренессанса, получивших затем подкрепление в богословии Реформации [278].

Осознание риска, по-видимому, впервые возникло в эпоху Ренессанса. Этимология самого слова «риск» восходит к итальянскому слову «risco» от «rischio», которое означает одновременно «опасность», преследующую кого-то, и «смелое предприятие», «готовность идти на авантюру». Возникший в XV веке среди итальянских и испанских купцов для обозначения опасностей морских путешествий, этот термин, возможно, был позаимствован из греческого языка, где слово «riza» означало и «корень», и «скалу» [279]. Если это так, то «risicare» означает нечто вроде «приближения к опасным скалам», а «riscum» – это то, что получается в результате такого предприятия. Даже если такая этимология неточна, понятие «риска» появилось в торговой среде эпохи Ренессанса, где морякам приходилось идти на риск, а владельцы хотели обеспечить безопасность морякам и своему имуществу. Из этой области слово постепенно перекочевало в разговорный язык. В XVI веке слово появляется в латыни, а позднее понятие «риска» перешло в немецкий и английский языки, где оно вскоре стало употребляться среди игроков и военных (Gigerenzer et. al., 1999; Bernstein, 1998).

C тех пор это слово повсеместно бытует во всех основных европейских языках. Однако сама идея риска стала доминирующей в общественном мировосприятии только около 1970 года, сперва в связи с угрозой ядерной войны, а затем в связи с загрязнением окружающей среды, так что понятие риска (угрозы для жизни человечества) заняло центральное место в умах образованных людей. Теперь мы знаем, что наше стремление принять превентивные меры, чтобы предотвратить первоочередные угрозы (нечаянные последствия наших действий), могут повлечь за собой вторичный риск. Мы принимаем антибиотики для того, чтобы избавиться от инфекций, которые в противном случае могут выйти из-под контроля. Таким образом, однако, мы способствуем появлению бактерий, на которых данные антибиотики не действуют, так что мы уже не в состоянии им противостоять. В настоящее время мы научились воспринимать себя как часть подверженного эволюции вида, вроде лягушек, которым приходится удлинять свои языки, чтобы ловить все более проворных мушек.

Теперь если предотвращение рисков создает новые риски, получается, что безопасность – как противоположность риска – уже практически недостижима. Путь назад, в «безопасный» Рай, заблокирован. Остается только один путь – вперед. Немецкий философ и социолог Никлас Луман поэтому утверждает, что нам следует лучше искать новые основополагающие различения: в нашем современном обществе водораздел между понятиями «риск» и «опасность» заменил собою старинное различение «риска» и «безопасности». Опасность – это возможный удар стихий, тогда как риск представляет собой последствие наших решений, в том числе и вторичные риски, возникающие в ходе предотвращения рисков первоочередных (Niklas Luhmann, 1991: 31–38) [280]. В некотором смысле так называемая атрибуционная теория рисков Лумана дублирует описанные выше попытки создания чистой теории рисков, где человеческий и природный факторы рассматриваются отдельно. Однако Луман не склонен уступать простому принципу замещения Гидденса и Бека. Прежде всего, он очень хорошо осознает тот факт, что природные процессы продолжают влиять на современные сложные общества. В своей книге «Экологическая коммуникация» (?) (Ecological Communication) он напоминает нам, что проблемы окружающей среды (а также проблемы, относящиеся к нашему физическому выживанию) не так уж просто воспринимаются каждой отдельной социальной системой (Luhmann, [1986] 1989). По мнению Лумана, существуют серьезные ограничения со стороны семантики риска , вытекающие из сложности экологических систем, а также из трудностей в решении экологических проблемам, которые влияют на функционирование политической системы (1999:73). Более того, Луман осознает парадоксальную природу рисков и способов их преодоления. Усилия по предотвращению возможных угроз несут с собою парадокс, который заключается в том, что они немедленно создают новые и непредвиденные вторичные риски, причем в рамках существующих мировых констант [281]. В конечном счете Луман сознает, что постмодернистское (или лучше «сверх-современное») осознание рисков имеет религиозные корни, которые до сих пор помогают нашим обществам справляться с кризисами. В отличие от теории замещения Гидденса и Бека, Луман утверждает, что христианство в особенной степени предложило нечто вроде «генеральной репетиции» процессу модернизации Запада, так как богословие обеспечило интеллектуальный контекст для размышлений о природе будущей нестабильности, а именно – возможных явлений в будущем, которые ни необходимы, ни невозможны.