Монах Афонский - Птицы небесные. 1-2 части

Абхаз разбудил нас утром. Выяснилось, что, как только он набрал воды, окрестности исчезли в облаке густого тумана. Он бродил с ведром туда и сюда. Балаган словно испарился. Раздосадованный охотник поставил ведро на землю и, увидев тропу вниз с перевала, ушел ночевать в ближайшее селение. Мы из любопытства все вместе отправились посмотреть родник. Он мило журчал в метрах пятидесяти от ночлега. Листья манжетки, в изобилии растущей рядом, сверкали ожерельем из капелек росы. Несмотря на близость балагана, в густом тумане оказалось непросто найти дорогу обратно.

Распрощавшись с улыбающимся абхазом, мы двинулись дальше по тропе, то ныряющей в лесные распадки, то поднимающейся в луговые седловины протяженного Бзыбского хребта. Серебристые султанчики лугового мятлика волнами стелились под свежим ветром. Заросли зверобоя и зонтики пижмы золотили горные склоны. Безчисленные ручьи текли через заросли желтой калужницы. Неподалеку от Сухумского перевала мы остановились, пораженные красотой открывшейся панорамы: окутанное голубой дымкой лесное пространство переходило в синеющие хребты, за которыми сверкающей дугой побережья сияло неоглядное море. Андрей набрал в грудь воздуха и в восторге заорал:

— Эге-ге-гей!

Эхо покатилось по горам, а из зарослей вдруг раздался грубый мужской голос:

— Гоги, это ты кричал?

В ответ мы услышали хриплый голос:

— Нет, это не я кричал. А кто кричал?

Мы не стали объяснять незнакомцам, кто кричал, а побыстрее постарались уйти с перевала. Архимандрит лишь погрозил Андрею кулаком. Потом выяснилось, что по лесам под Сухумским перевалом прятались остатки разбитых грузинских частей. В конце спуска с перевала я вновь сбился с тропы, чем немало досадил моим спутникам, кроме Андрея, который почти никогда не терял хорошего настроения. Обувь москвича полностью развалилась. Он вытащил из подошв гвозди и обвязал ботинки веревками. Последнюю часть похода он прошел молча и повеселел лишь тогда, когда мы выбрались из леса. Тем не менее эти дни, которые мы вместе провели в горах, настолько полюбились моим гостям, что с тех пор они стали постоянными спутниками в наших походах.

Уму, обольщенному грехом, видение этого мира представляется неизменным и вечным, заключенным в незыблемые облики бытия. И только ум, начинающий освобождаться от греха, постигает, что истинная и невидимая Жизнь находится вне мимолетных личин этого мира и с ними нисколько не связана. Более того, Она превосходит все образы и облики этого мира, будучи основой для существования всего видимого и воспринимаемого душой.

Став смертью самому себе, я утратил Тебя, Боже, источник всякой жизни. Став тьмой в самом себе, я потерял Твой свет, Господи. Но животворящий голос благодати Твоей пробудил меня из смертного сна мудрыми испытаниями Твоими, дабы я внимал благоговейно наставлениям Премудрости Твоей, постигнув тщету своих ничтожных познаний и разумений. Искренность в общении с людьми приводит к согласию с ними в добре. Искренность в отношении к Богу приводит к соединению с Ним в благодати.

В скиту нас дожидался гость — пожилой послушник сурового вида из вновь образовавшегося братства Ново-Афонского монастыря. Он давно слышал о Псху и приехал посмотреть, как и что. За чаем он разговорился:

— Что это у вас все отец Кирилл да отец Кирилл? Вот мне пришлось на Кавказе видеть настоящих старцев!

— Кого же это? — полюбопытствовал, нахмурившись, отец Анастасий.

— Шел я как-то в горах по лесу. Слышу — говор человеческий. Тихо так говорят. Я осмотрелся, гляжу — среди больших камней щель. Спускаюсь туда, а там три отшельника, бороды по грудь. «Кто такой?» — спрашивают. — «Раб Божий!» — отвечаю. — «Ну, раз раб Божий, то присаживайся…» И долго со мной говорили, больше, конечно, о Боге. А потом старший из них мне сказал: «Вот что, раб Божий, ты с нами жить здесь не сможешь, поэтому иди с Богом!» — Ну, я попрощался и вылез. Вот какие отшельники по лесам живут…

— А твои отшельники причащаются в Церкви?

— Вот этого не знаю, не спросил…

— А раз не знаешь, то будь у них бороды хоть до земли, но если они в Церкви не причащаются, то в таком отшельничестве нет никакого смысла!

Послушник приумолк. После чая я с чувством пожал нашему богослову руку:

— Ты хорошо сказал, отче! Я тоже так понимаю, но не умею так ответить, как ты!

— Может, они сектанты какие-нибудь, здесь на Кавказе кого только нет! Главное, какой ни есть великий отшельник, а Церкви держаться обязан… — твердо сказал отец Анастасий.

Проводив гостей, я встретился на Псху с Василием Николаевичем и попросил без необходимости не распространять сведения о точном месторасположении моей кельи на Грибзе.

— Ну конечно, никому не скажу! — уверил меня мой друг. — Но я же должен знать, где вы находитесь, если что случится с вами…

Лицо его говорило о том, что он весьма польщен сообщенной ему тайной и любопытство его было полностью удовлетворено. Отец Кирилл оказался прав, посоветовав мне открыть секрет местным жителям. Люди утратили всякое любопытство, и подозрения по поводу моего уединения быстро рассеялись.

Когда геолог услышал мой рассказ о волках, он начал молча рыться в своих сумках и, достав ракетницу, протянул ее мне:

— Возьми, отец, пригодится!

— Но я не умею пользоваться… — запротестовал я.

— Это просто, — продолжал настаивать мой друг. — Вот ракеты к ней. Не понадобится, весной вернешь.

Подумав, я положил ракетницу в рюкзак. Действительно, мало ли что может случиться? Уложив в рюкзак крупы, пшено и гречку, я пообещал спуститься в скит в начале ноября, чтобы вместе поднять лущеную кукурузу, фасоль и горох, а также наши сухофрукты — сушеные яблоки и груши, которые мы вместе заготовили на зиму.

Но этим обещаниям не суждено было сбыться. В начале ноября полили безпрерывные холодные дожди, которые в конце месяца перешли в сильные снегопады и совершенно неожиданно перекрыли для меня все возможности занести на зимовку мои «витаминные» продукты и заготовленные сухофрукты. Пришлось заново перераспределить имеющуюся у меня муку и крупы, чтобы дотянуть до весны. Обильный снег ложился на еще зеленые кустарники и деревья, погребая их под снежным покровом на долгие зимние месяцы. Пытаясь запастись витаминами, я начал собирать черничные листья для чая и мороженые ягоды ежевики, уже безвкусные и водянистые. Кое-где удалось набрать немного ягод рябины и калины, тоже потерявших всякий вкус. На всякий случай я всегда брал с собой ракетницу, положив ее в карман куртки.