Монах Афонский - Птицы небесные. 1-2 части

Стоя на краю обрыва, пьянея от счастья жизни, я понял тогда, Боже, что поистине начал жить! Начал жить с Тобой, Господи, всем обновленным сердцем, хотя еще не в Тебе, но все же рядом с Твоей добротой, щедрый и человеколюбивый мой Бог! Эта встреча с милосердием Твоим, Христе мой, произошла там, на горном озере, и Ты взялся учить меня по-новому видеть людей и быть готовым к иным удивительным встречам и открытиям.

Душа, созерцая Божественный свет, становится светом, а созерцая адскую тьму, становится тьмой. Поэтому да убережет она душевное зрение свое, ибо лишь оберегая глаза свои, может приблизиться к Источнику всякого света, не имеющего никакой тьмы. Господи, да войду я в чистый и совершенный град Твой, который Ты поместил в сокровенной глубине человеческого сердца, где свободно и непоколебимо сияет чистым светом Твоя премудрость — неисповедимая любовь! Кроме этой любви, изливающейся в сокровенности сердца, не найти иной любви в целом мире, испорченном нашими грехами, в котором безчисленные привязанности тусклым отраженным мерцанием обманывают и сбивают с толку души людей.

Когда мы понимаем, кто мы есть в наших заблуждениях, горе нам, если Ты, Господи, только справедлив, но Ты милосердный и человеколюбивый, и поэтому сердце живет доверчивой надеждой на Твое милосердие и человеколюбие. Самостоятельна и самодостаточна только истинная любовь во Христе, ибо привязанности никогда не имеют самостоятельного существования. И только тот, кто постиг святую любовь Твою, Боже, способен взирать на светлейший Лик Твой, никогда не насыщаясь этим видением. Нет в чистой любви ни изменения, ни перемены, ибо она живит душу неугасимым и неиссякаемым теплом своей благодати. Привязанности же опутывают душу мраком и холодом, погружая ее в тоску и разочарование.

Цель развития всего сущего в Господе — чистая любовь, которая есть полнота блаженств Царства Небесного, и надежда не оставляет без благого плода тех, кто устремляется в самоотверженности и искренности в неведомые просторы Божественной любви. Те, кто стяжал любовь Твою, Боже, не могут не любить друг друга, поскольку сама эта любовь есть объединение всего во всем, если сердца человеческие жаждут именно ее, не желая ничего в суетном пустом мире. И Ты премудро соединяешь их по мере готовности этих жаждущих сердец устремиться в неизведанное.

Перестав упорствовать в достижении эгоистических целей, ошибочно предполагая обрести в них счастье, которое есть не что иное, как умиротворение души, мы находим его там, где не ожидаем: в смиренном подчинении самих себя Божественной воле. Прекрасные дни мелькали за днями, складываясь в месяцы, и мне казалось, что я давно уже живу на малой Рице, и эта жизнь стала неотъемлемой частью моей души. Позднее, на турбазе, мне рассказали краеведы, что неподалеку от озера в начале двадцатого века стоял небольшой монастырь. В лесу сохранились даже фрагменты их монастырской дороги, остатки которой мне удалось отыскать во время прогулок по окрестностям.

Тихий теплый август незаметно приблизился к завершению. У перевала по верхушкам буков и грабов запестрели первые охристые пряди осени. По ночам стало холоднее, начались продолжительные дожди. По озеру стлался туман. Палатка стала отсыревать и провисать. Я постоянно подтягивал крепления и придавливал их к земле тяжелыми камнями, пока чрезмерно натянутая ткань не разорвалась в потолке над входом, где образовалась большая дыра, в которую заливал дождь. Меня сильно огорчало, что я испортил выданную напрокат хорошую палатку, и было досадно, что от попадавшего в дыру дождя стал намокать и отсыревать мой ватный спальник.

Рядом с палаткой мне пришлось по вечерам разжигать костер и греться у огня. Низко стелющийся по земле дым уже не улетал в сторону, а обволакивал меня удушливым едким облаком. От постоянной промозглой сырости и долгого сидения в промокшем спальнике, однажды меня пронзила резкая боль в пояснице, и она была такой сильной, что я не мог даже пошевельнуться. Боль не отпускала меня около получаса, так что я уже начал отчаиваться. Она причиняла мне продолжительные мучения, словно испытывая мое терпение, и затем постепенно прошла. Но такие приступы стали повторяться все чаще и чаще. Чтобы от пропитанной дождями земли не тянуло сыростью, я натолкал под днище палатки побольше хвойных лап. Все же постоянная сырость и приступы боли стали меня сильно донимать, приводя в полное отчаяние.

В один из таких дождливых дней к моему пристанищу добрались насквозь промокшие парень и девушка, по виду молодожены.

Извинившись, они попросили разрешения поставить свою палатку неподалеку от моей, объясняя свою просьбу тем, что им страшно ночевать одним в глухом лесу. Мы вместе поставили палатку и развели костер. Во время беседы выяснилось, что эти простые и скромные супруги — преподаватели Одесской консерватории. Муж был пианистом и участвовал в различных музыкальных конкурсах. От знакомых они узнали об отшельнике на озере и решили прожить две недели рядом с этим любителем уединения.

Мы быстро подружились и теперь вечерами вместе грелись у костра за горячим чаем, обсуждая различные волновавшие нас вопросы. Между нами возникло полное взаимопонимание. Супруги тонко чувствовали красоту природы и иногда с удовольствием присоединялись к моим пешим прогулкам по окрестностям озера. В один из вечеров, сидя у костра, мы разговорились:

— А вам, как верующему, какая больше музыка нравится? — спросил пианист.

— Классика, конечно! — я назвал своих любимых композиторов.

— А из русской классики кто вам ближе?

— Чайковский, безусловно. Еще, может быть, Бородин. Слушал концерты Рахманинова в филармонии, но, правда, иногда скучал…

— А Скрябин вам знаком?

— Только по фамилии. В отделах музыкальных магазинов мне не приходилось видеть пластинок с записями его музыки…

— Ну, это не удивительно! Там трудно что-либо подыскать стоящее… А я очень люблю Скрябина. Ему посвящали свои стихи Бальмонт и Пастернак. Я тоже написал стихотворение о музыке Скрябина. Оно не столь удачно, тем не менее, чтобы меньше говорить, хотите, я прочитаю его?

Из этого взволнованного чтения мне запомнилось несколько строк:

Мы помолчали, слушая, как потрескивают в костре смолистые сосновые ветки.

— Мне понравилось ваше стихотворение, хотя в нирване я не знаток! — проговорил я, нарушив молчание.

— Тогда постарайтесь по возможности познакомиться с его музыкой…

Супруга пианиста, смущаясь, сказала: