Виктор Ляху - Люциферов бунт Ивана Карамазова

Прецедентный текст (Библия):

«И пришел один из семи Ангелов, имеющих семь чаш, и, говоря со мною, сказал мне: подойди, я покажу тебе суд над великою блудницею, сидящею на водах многих; С нею блудодействовали цари земные, и вином ее блудодеяния упивались живущие на земле. И повел меня в духе в пустыню; и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее; и на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным…» (Откр 17:1–9).

Тематический параллелизм этих текстов далеко не прост. Параллельные слагаемые его не только не одновекторны, они имеют едва ли не прямо противоположную направленность. Этим, однако, не отменяется сам факт принципиальной, притом весьма продуктивной, интертекстуальной связи. Во избежание возможного недоразумения её можно и стоит назвать параллелизмом полемическим. Полемистом в ситуации, в которой задана и «работает» приведенная параллель, является, конечно, не сам Достоевский, а один из несчастных героев его. Но писатель, не солидаризируясь, разумеется, с Великим инквизитором в пафосе его (в отличие от заблудившегося в дебрях своих спекуляций Ивана), использует тем не менее как раз такую параллель, чтобы помочь читателю высочайшим контекстом, подлинными словами Библии подвергнуть поверке спекуляции помраченного ума. Как и в случае с зеркальным отражением вербального прецедента в тексте романа (с формулой «первая любовь»), мы имеем дело здесь с оппозиционной перекличкой двух принципиально параллельных текстов, речений. Они, конечно, совершенно различны по своей направленности, но эти разноречия звучат в одном тематическом пространстве. Полемика, «состоявшаяся» в нем, не выводит наш пример из ряда тематических именно параллелей. Иван Карамазов вместе со своим alter ego, Великим инквизитором, пытается релятивистски ревизовать сюжет с «великой блудницей», относительно которой в Библии (в параллельном тексте) утверждается совершенно определенная мысль о неотвратимости возмездия. Мысль эта не угодна Ивану, и он поэтому в лице героя своей поэмы, апеллируя как будто бы к Библии, на самом деле трансформирует и перетолковывает подлинный её текст, который, будь он представлен полностью, в своем собственном виде (а ведь таким именно он существует и «работает» в сознании Достоевского и его читателя), подлинный текст сделал бы невозможной спекуляцию Ивана, изобличил бы её явно.

Весьма впечатляющей представляется, например, и такая параллель.

Текст «Братьев Карамазовых» (Иван Карамазов):

«Я хотел заговорить о страдании человечества вообще, но лучше уж остановимся на страданиях одних детей. Это уменьшит размеры моей аргументации раз в десять, но лучше уж про одних детей… О больших я и потому еще говорить не буду, что, кроме того, что они отвратительны и любви не заслуживают, у них есть и возмездие: они съели яблоко и познали добро и зло и стали „ яко бози “. Продолжают и теперь есть его. Но деточки ничего не съели и пока еще ни в чем не виновны… Если они на земле тоже ужасно страдают, то уж, конечно, за отцов своих, наказаны за отцов своих, съевших яблоко…» (14, 216).

Прецедентный текст (Библия):

«И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? И сказала жена змею: плоды с дерева мы можем есть , только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть. И сказал змей жене: нет, не умрете; но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги , знающие добро и зло» (Быт 3:1–5).

Нельзя не заметить, что за границами собственно перекликающихся фрагментов текста легко угадываются, а в романном отрывке даже и прямо присутствует более широкий контекст. Перекликаются параллельные тексты в теме для писателя весьма принципиальной, – в теме соблазна, намерения стать «яко бози». Получается, по Достоевскому, что тревожно, если не сказать больше, не только какое бы то ни было делание без «оглядки» на Бога, но и гордое желание сравняться с самим Создателем.

Не трудно догадаться, что из всего этого последует и уже последовало не однажды в истории человечества.

В аллюзиях этого типа, в отличие от двух предыдущих, актуализируется в пользу итогового романа Достоевского не столько явная вербальная «парольность» (порою она в них минимизирована до такой степени, что ее и вовсе как будто бы нет) и даже не более сложная, но все-таки достаточно зримая, вполне определенная тематическая конкретика, сколько общезнаменательная символика их структуры.

Для нас совершенно очевидно, что если не все, то многие неповторимые структурные особенности повествования в «Братьях Карамазовых» могут быть возведены к тем или иным композиционным архетипам, давно уже сложившимся в Библии. Таким образом, автор «Братьев Карамазовых» и в самой конструктивной природе своих мучительных раздумий и вдохновенных прозрений демонстрирует свое глубокое родство с Библией.

Текст «Братьев Карамазовых»:

«Что-то было в нем (Алеше. – В. Л.), что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть судьей людей , что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит » (14, 18).

Прецедентный текст (Библия):

«Не судите , и не будете судимы ; не осуждайте , и не будете осуждены ; прощайте, и прощены будете» (Лк 6:37).

Здесь сразу бросается в глаза явная лексическая перекличка. Именно потому мы и представляли данную «пару» фрагментов и в разделе о параллелях вербальных. Теперь обратим внимание на другое – на более существенное, как кажется, более капитальное родство приведенных отрывков. Мы видим в них не одно только лексическое сходство, не тематическое даже созвучие их. Интертекстуальное «восхождение» отрывка из «Братьев Карамазовых» к соответствующему фрагменту Библии – в структурно-поэтиче ском, точнее, в ритмико-интонационном единообразии рассматриваемых текстов. Оно обнаруживает себя как принципиальное в том, что в обоих случаях мы имеем дело с бесконечным повторением слова «суд» в самых разных его вариациях.

Эта повторяемость отдельных формул стала у Достоевского характерной особенностью повествования вовсе не случайно: сознательное нагнетение однокоренных слов в как будто бы хаотично сталкивающихся разнородных синтаксических конструкциях зримо являет лихорадочную сосредоточенность Алеши на занимающей его мысли. Лихорадке героя Достоевского соответствует в Евангелии инвективная напряженность наставления, с которым обращается к людям Христос.