Коллектив авторов - Научные и богословские эпистемологические парадигмы. Историческая динамика и универсальные основания

Одна из вещей, которую делает научный подход к миру, есть устранение этой богатой текстуры личного восприятия и отклика и конструирование модели деперсонализованного мира «чистой объективности», без цели, без страсти, без смысла, без ценности.

Но расщепление мира на объективные факты и субъективные реакции есть уже интерпретация опыта. Ибо разве объекты не представляются прекрасными, или изящными, или угрожающими? Разве наши чувства не проявляют для нас характера реальности? Разве в них нет когнитивного измерения?

Конечно, реальность не существует так, как мы ее воспринимаем , тогда, когда мы ее не воспринимаем. Но тогда считающийся нейтральным факт – алость розы, например, – не существует в том виде, в каком мы это воспринимаем, в момент, когда мы его не воспринимаем. Эта алость, можем мы сказать, приписана розе нашим сознанием в ответ на воздействие на нас объективного физического аспекта реальности. Так почему же и его красота не приписывается нашим сознанием в ответ на воздействие на нас не-физического аспекта объективной реальности?

Что ж, можно сказать, потому, что не существует не-физических фактов. Красота не объективна. Но ведь и цвет тоже. Но цвет, по крайней мере, имеет причиной объективные физические свойства. И теперь мы приближаемся к самой сути проблемы. Все ли объективные свойства являются физическими? Не может ли быть свойств красоты, изящества, умопостигаемости или благости? Если эта идея звучит странно, это может быть потому, что мы привыкли к догме, будто все факты должны быть физическими и ценностно-нейтральными. Но каков статус этой догмы? Можно ли ее верифицировать?

Как вы можете верифицировать или опровергнуть утверждение, что «все факты являются физическими и ценностно-нейтральными»? Пожалуй, вы можете опровергнуть это, предъявив некие факты, которые не являются физическими, – например, Бог, или факты математических истин, или факты красоты и добра, или факты не-физического содержания в иных умах. Но всякий раз, как попытаетесь это делать, вы, вероятно, столкнетесь с ответом, что это все в действительности не факты. Реальные факты должны быть доступны всеобщему наблюдению и вызывать всеобщее согласие. Сомнительно, что даже представители естествознания еще могли бы с этим согласиться, и в этом есть какая-то ирония. Например, суперструны, волны вероятности в гильбертовом пространстве, взаимопревращения частиц микромира не доступны всеобщему наблюдению. Да и у компетентных ученых нет согласия по поводу этих явлений. Ведется много споров об объективной реальности вероятностных волн, о суперструнах и о том, как интерпретировать квантовые события. Так что даже современная наука больше не настаивает на доступности фактов всеобщему наблюдению и на всеобщем согласии как на условиях для признания фактичности явлений.

Конечно, в естественных науках важна возможность публичной верификации. Однако, хотя и могут быть недоступные для наблюдения суперструны, теория, которая апеллирует к ним, связана, в конечном счете, с наблюдениями, сделанными с помощью ускорителей частиц. Математический и теоретический элемент в таких теориях ясно выражен, но он базируется на строгих наблюдениях.

Современная наука по-настоящему началась тогда, когда ученые стали проводить эксперименты с целью выяснить путем наблюдений, что происходит с объектами в управляемых условиях, когда стали выдвигаться гипотезы по поводу поведения объектов, когда были созданы математические техники с целью формализации результатов и стали проводиться повторные проверки этих результатов с целью подтверждения (или опровержения) выдвинутых гипотез.

Эта методология была в высшей степени плодотворна. Она предполагала, что физическими объектами можно экспериментально управлять, что их существенные свойства (такие как масса, положение, скорость) можно изолировать и вычислить, что они всегда действуют в согласии с точно устанавливаемыми закономерностями и что любой компетентный наблюдатель всегда может наблюдать, что они ведут себя одинаково в одинаковых условиях.

Эти допущения с триумфом подтвердились. Наука дееспособна. Но эти предпосылки требуют систематического абстрагирования от непосредственного восприятия, здравого смысла, опыта. На смену целостному представлению о феноменах повседневного опыта пришла их «атомистическая» трактовка. Пространство и время стали пониматься как абстрактные, а в ньютоновой науке – абсолютные, безразличные вместилища событий. Вместо данных в чувственном опыте удовольствия и отвращения, восторга и негодования атомы в пространстве повиновались законам движения, равнодушным к их осознанию или чувствованию.

В современной физике «объективный мир» еще более отдалился от обычного опыта. Пространство-время теперь искривлено и многомерно. Элементарные частицы превратились в корпускулярно-волновые процессы в гильбертовом пространстве. Основные законы квантовой физики превратились в чрезвычайно сложные наборы уравнений, доступные пониманию лишь математиков с ученой степенью. А истинная суть того, что кроется в уравнениях Шредингера и в соотношениях неопределенности Гейзенберга, вообще не поддается воображению, кое-как примирившемуся с физикой Ньютона.

Ученые задаются вопросом о существовании объективно реального мира, и научное исследование весьма успешно выявляет его природу. Но если основание всякого познания есть опыт, то главная проблема – это насколько сильно мир, о котором говорит наука, отличается от живого мира повседневного опыта. Некоторые теоретики утверждают, что реальный мир – это мир науки, несмотря на то, что мир квантовой физики становится крайне парадоксальным и трудным для понимания. «Опытный мир» текущего времени, целостный опыт, любовь и ненависть, свобода и обида – это, говорят они, иллюзия сознания, а значит, иллюзия мозга.

Но едва ли это научное открытие. Нельзя поставить опыты, чтобы это доказать, и нет никакого общего согласия по этому поводу. Это лишь интерпретация мира, личная точка зрения на мир. А мотивирует эту точку зрения глубокая ненависть к иррациональному и убежденное доверие к «разуму», причем разум понимается как соотнесение пропорций между верой и доказательством, а доказательство понимается как общедоступные данные чувств, проверяемые экспериментально посредством контролируемых, измеримых и многократно повторяемых наблюдений.

Но не может ли существовать иных типов доказательства и опыта, которые разум должен брать в расчет?

Нет никаких причин, чтобы истина состояла лишь в определяющей общедоступной верификации некоего точно сформулированного в естественном языке утверждения. Существуют, конечно, некоторые истины такого рода; истина, что в нормальном человеческом геноме 46 хромосом, хороший тому пример. Она недвусмысленна, точна, и ее утверждение соответствует фактам. Но истины, касающиеся личностной жизни, – это чрезвычайно запутанные, редко полностью выявляемые, постоянно развивающиеся, творчески интерпретируемые сочетания мыслей и чувств. Язык, коим мы располагаем для выражения или описания таких истин, ограничен и груб. Мы едва ли когда-либо можем достигнуть точного, недвусмысленного утверждения, которое соответствовало бы психическому факту, еще менее такого, чтобы каждый мог проверить для себя его истинность. Поэтому истина гораздо больше дело степени, метафор, которые пробуждают интуицию, если взято верное направление, и большей или меньшей приблизительности.