Парфений (Агеев) - Автобиография

Прочитавши еще: аще кто хощет быти мой ученик, той должен оставить дом родителей и всех сродников, имение и все яже в мире, идти во след за Мной, той и достоин будет быть учеником Христовым; и поэтому я рассмотрел, что очень трудно спастись посреде мира и соблазнов; да еще родители беспрестанно мне то же внушали. И вот с того времени воскипело мое юное сердце любовию ко Господу Богу и вознамерился беспременно быть учеником Христа Спасителя и оставить родителей и весь мир и идти куда-нибудь: или в пустыню, или в монастырь работать Господу Богу, – и не стало ничего мне милого на свете, и от всего мирского и веселого удалялся только и помышлял: как бы исполнить свое желание и намерение, только уже у меня и было разговоров, что про иноческую жизнь, про монастыри и про пустыни; но родители мои только надо мной глумились, а на деле исполнить своего желания и думать мне не велели, хотя и любили сами иноческую жизнь; но готовились меня сделать наследником имения своего; да еще полагали, что я это все говорю по глупости юного разума, но, зная трудность иноческой жизни и естественную слабость плоти, не надеялись, чтобы навсегда осталось во мне это стремление и желание; но от богоугодных занятий меня не удерживали; но только радовались и поощряли и [9] Надписано сверху, вместо заключенных в скобки слов «но только». оставили меня в таком спокойствии до десятилетнего моего возраста. Вот были мои золотые дни, покуда я находился в объятиях своей родительницы, как птенец под крылышками своей матери; она не давала в меня вселиться [10] Слова «в меня вселиться» надписаны сверху другим почерком; вместо заключенных в скобки «на меня сесть». никакому пороку душевному и готовила меня ко иноческой жизни, и [11] Надписано сверху другим почерком, вместо заключенного в скобки «но». учила меня не только словами, сколько делами добродетелей и любви к ближним; она не довольна была тем, что делала на яви: ежедневно сотни нищих кормила сама и прислуживала им; принимала странников, одевала нагих и ежедневно посещала в темницах сидящих и во всех приютах, только где находились бедные, и всем носила потребное; а наипаче очень сожалела больных бедных; заботилась о них, как мать родная, сама спешила к больному и расспрашивала, что не желает ли он чего? Меня завсегда брала с собою, или посылала меня кому, что-нибудь снести из потребного; но еще очень любила раздавать тайную милостыню, дабы ее никто не знал и не видел; и завсегда говаривала: надобно подавать милостыню правою рукою, а левая чтобы не знала, то она раздавала по ночам, чтобы и муж ее, а мой отец, не знал этого; а наипаче когда плохая погода или дождь, или снег, или вьюга, она вставши в полночь тихонько, да и меня разбудит, и мне, бывало, вставать не хочется, а она утешает и велит молчать, одевает и обувает меня, потом отправляемся – куда же? В амбар, и там уже у ней с вечера приготовлены разные узелки: то с мукою, то с крупою, то с рыбой, то с холстом, то с деньгами; вот мне даст что полегче: деньги и холст, – а сама наберет, что чуть едва поднимет, и отправляемся в путь иногда по колено по грязи, а иногда по снегу, а иногда в дождь и снег, что и зги не видно; а ей уже все известны бедные. Вот и начнет разносить: положит узел чего-нибудь, также и денег, да постучит в окошко, а сама скорее бежать; когда все разнесем, тогда возвращаемся домой, и мне строго накажет, чтобы не сказывал ни отцу, ни кому другому. Пришедши домой, меня положит спать, а сама начинает молиться Богу. В то время ей было около 30 лет. Когда окончилось мне десять лет, то родитель мой отторг меня из объятий моей родительницы и взял меня с собой на чуждую страну, показывать мне мир и его соблазны и приучать меня к мирским занятиям и торговле; мать моя умоляла его беречь меня от всех пороков греховных, а наипаче умоляла его, дабы не приучать меня ни к трактирам, ни к чаю, ни к вину, а наипаче не неволить меня ни к чему.

13. Вот, исторгнувшись я из объятий матери, странствую уже 40 лет, хотя первые около 10 лет для миру, а уже около 30 лет ради Бога. И вот родитель, исторгнувши меня из объятий родительницы, увез меня на чуждую страну; что же – я опять очутился в кругу родных: дядей и двух двоюродных братьев. Все, увидавши меня, обрадовались: начали меня целовать и ласкать, и расспрашивать. Потом пошли все в трактир, а я же остановился и не пошел. Меня спросили: «Почему же ты нейдешь?» Я же сказал, что грешно ходить в трактир. Они же все засмеялись и сказали: «Вот еще вздумал какие пустяки», – и потащили меня и нехотящего. Взойдя, сели за стол, а я сижу ни жив, ни мертв, а слезы из глаз текут ручьями, и думаю: «Вот трактир провалится сквозь землю, и я пропаду». Потом подали чай; налили и мне чашку, я пить никак не хотел; они же все на меня закричали, а наипаче дяди, и сказали: «Вот что еще вздумал – не пить чай; у вас с матерью все грех, пей, да и только»; отец молчал, ибо боялся матери моей, но дяди приневолили, и я разрешил и начал пить. Приехав домой, я со слезами признавался матери, что приневолили меня пить чай. Она же, взяв меня в объятия, много плакала; потом сказала: «Милое мое дитятко, среди миру жить – трудно убежать мирских прихотей и соблазнов». Этим она меня как бы прямо послала в монастырь, и еще более начало меня понуждать в монастырь; дядя же мой один больше придерживался расколу, толку беспоповского, которого [12] Окончание «го» надписано сверху другим почерком, вместо зачеркнутого «му». я уже не мог терпеть. Он же всячески старался меня склонить в свое мнение; но я терпеть не мог и завсегда с ним состязался.

14. В одно время, на чужой же стороне, в праздничный день, он сказал мне: «Петя, пойдем в часовню Богу молиться»; я думал, что в нашу, и пошел с ним; он же пошел в другую и сказал мне: «Вот та-то и есть другая часовня; там лучше поют и лучше украшено»; а я был еще мал и не понимал, что значит другая; я полагал, что все одно, что там или в другом месте. Вот только стали мы входить в двери, то вдруг меня встретил дурной запах и отвратительный, так что я остановился и сказал дяде, что это какая часовня, что какой-то осенил меня отвратительный воздух и запах; он же убедил меня взойти вовнутрь, и я когда взошел, то и до днесь удивляюсь, что такое со мной случилось, ибо показалось мне, что я вошел в ад, что запах мне показался самый отвратительный, так что я тут же почувствовал боль в голове; иконы хотя хорошие и древние, но лиц их ничего не видно, а люди показались какими-то извергами, не похожими на русских; пение и чтение самое отвратительное, так что я ничего не мог понять и убежал без памяти, не видя дяди. Ибо как бы из огня я выскочил, и, шедши домой, на пути зашел в православную великороссийскую церковь полюбопытствовать, ибо шла Литургия; я, простоявши до конца, хотя и не мол и лся руками по обычаю раскольников, но во внутреннем человеце плакал, и наполнилось мое сердце какою-то духовною радостию. Пришедши на квартиру, отец спрашивал: «Где был у часов?» Я сказал, что нигде, а стоял Литургию в великороссийской церкви. Отец, услышав, засмеялся и сказал: «Да, слово то приятное, ведь церковь-то лучше часовни, видно Петю-то не обманешь, даром, что он мал». С того времени я уже в великие праздники начал похаживать в собор, хотя не для моления, а для любопытства. Но это только на чужой стороне.