Уолтер Дж. Чишек - Он ведёт меня

Но кое-что человек все же может изменить, и прежде всего, самого себя. И он может – и должен – оказывать какое-то влияние на людей, которых Бог ежедневно ему посылает. Как христианин, он должен влиять на них положительно. Он также может повлиять на них отрицательно, но так или иначе в этот день они коснутся его судьбы – ибо так распорядился Бог, – и потому он окажет на них то или иное влияние. Он тоже, пусть незначительно, коснется их судьбы – и будет нести ответственность перед Богом за то добро или зло, которое совершил в минуту этого соприкосновения. Эта простая истина и есть ключ к пониманию тайны Божественного Промысла и, в конечном счете, спасения каждого человека.

Нет, в этой пермской тюрьме я не был ненужным или беспомощным или ничтожным. Я не был страшно унижен, потому что меня отвергли как священника. Эти люди вокруг меня страдали и нуждались в помощи. Им нужно было, чтобы кто-то сочувственно их выслушал, утешил и вселил в них мужество не сдаваться. Им нужен был кто-то, кто не упивался жалостью к себе, а мог по-настоящему разделить их горе. Им нужен был человек, не ищущий утешения, а способный утешать других. Им нужен был такой человек, который не искал бы уважения и восхищения собственной персоной, но мог бы проявить любовь и уважение к ним, даже если сам был с презрением отвергнут. Подобно тому, как Христос подал пример мне, так и я мог теперь подать им пример христианской любви и заботы. Если же ничто другое не удастся, если они будут и дальше упорно избегать меня, я смогу, по крайней мере, молиться за них и жертвовать за них нашему всеобщему Отцу все страдания и боль, причиняемые мне тем, что они отвергают меня как священника. Иисус молился за Своих гонителей: «Отче, прости им». И если в тот момент в пермской тюрьме ничего другого я делать не мог, то мог, по крайней мере, молиться за отвергающих меня.

Бог ни от кого не требует невозможного. И в самом деле, Он требовал от меня не больше того, чего просит от каждого человека во всякий день его жизни. Он просил меня только о том, чтобы я научился видеть, что эти страждущие люди вокруг меня, эти условия пермской тюрьмы ниспосланы мне из Его рук и предопределены Его Промыслом. Он просил меня, чтобы я что-нибудь сделал, словно второй Христос; просил меня забыть о себе и о жалости к себе и действовать в этих обстоятельствах, подражая примеру самого Христа. Он просил меня забыть о своем «бессилии» перед лицом «системы», но присмотреться к насущным потребностям окружающих меня людей в этот день и сделать все, что только я могу, молитвой и собственным примером. Вот и все, чего Он просил и ждал от меня. Вот и все, что я должен был сделать, но это было много, и это нельзя было сделать, сидя на месте и жалея себя. И я не был бессилен это совершить: это было в моих силах, и я мог рассчитывать на то, что Он поддержит меня Своей благодатью. И далеко не последней из Его милостей был дарованный мне свет, позволивший увидеть и осознать эту истину, увидеть, что и этот день, как и все дни моей жизни, ниспослан мне Его рукой и имеет свое предназначение в Его Промысле. Я должен был научиться верить этому, каковы бы ни были обстоятельства, и поступать соответственно – с полным упованием и доверием к Его воле, мудрости и благодати.

Поскольку я считался шпионом Ватикана (сам я никак не мог научиться всерьез воспринимать это обвинение, однако сотрудники НКВД, казалось, относились к нему вполне серьезно), из пермской областной тюрьмы меня под конвоем перевезли в Москву и перевели в тюрьму на Лубянке. В России в то время слово «Лубянка» у всех вызывало ужас. О тюрьме на Лубянке говорили боязливым шепотом как о месте, где НКВД делает свою лучшую (или худшую) работу. Здесь человека ломали телесно и духовно. Во дни сталинского террора, еще до войны, сюда забирали работников партийной верхушки, а затем они вновь появлялись на знаменитых «открытых процессах» [3] Открытые, или публичные, процессы – процессы, проходившие публично и широко рекламировавшиеся советской властью, в ходе которых обвиняемые сами публично признавали свою вину (например, московские процессы – процессы виднейших партийных и советских деятелей, в том числе ближайших соратников Ленина; шахтинский процесс; процесс «организаторов голода»; процесс Промпартии). Такого признания вины от подсудимых добивались, применяя к ним «спецмеры», то есть пытки и истязания. При помощи открытых процессов государство доказывало обоснованность своих репрессивных действий, а также возлагало на подсудимых вину за бедствия страны: голод, падение добычи угля и пр. ( Прим. пер. По материалам «Справочника по ГУЛагу» Ж. Росси. Overseas Publications Interchange Ltd, London 1987, и книги А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», М., Новый мир, 1990). в виде пустых оболочек, оставшихся от их прежней личности: свой дух они потеряли где-то в утробе ужасной Лубянки. Другие просто исчезали в ее воротах, и больше их никогда не видели. О терроре, пытках и массовых казнях на Лубянке рассказывали как об обычном деле. Это была не столько самая строгая тюрьма НКВД, сколько штаб-квартира, где вершились самые страшные его злодеяния. К счастью, я мало знал об этом, когда попал туда после долгого путешествия на поезде из Перми, в одиночестве, под конвоем.

Некогда Лубянка была гостиницей. Ее комнаты и теперь еще напоминали скорее гостиничные номера, чем тюремные камеры. Они были небольшими, но опрятными, очень чистыми, с блестящим деревянным полом, белеными стенами и потолком, и освещались висящей в посреди потолка электрической лампочкой без абажура. В комнате было обычное окно, но оно было полностью зарешечено и закрыто огромным листом жести. Лишь в верхней части окна, где жесть была отогнута от оконной рамы, чтобы пропускать свет и воздух, виднелся маленький кусочек неба. Дверь была обычной гостиничной дверью, но покрытой железным листом. Снаружи она запиралась на специальный засов, и в ней было круглое смотровое отверстие, в которое смотрели надзиратели, закрытое снаружи щитком на шарнирах, чтобы заключенный не мог выглядывать. В углу стояла железная кровать с чистой постелью, одеялом и подушкой. Это была единственная мебель, если не считать параши (помойного ведра с крышкой) в углу возле двери. Ни стола, ни стула, ни вообще какого-либо сиденья тут не было. На кровати разрешалось лежать только в часы, отведенные на сон. Таким образом, заключенные проводили весь день стоя, опираясь на стенку или беспокойно и бесконечно слоняясь туда-сюда, взад-вперед по маленькой, два на три метра, комнатке.

Каждый день, если позволяла погода, нам разрешалось делать двадцатиминутную зарядку в тюремном дворе, и дважды в день мы могли дойти по коридорам до туалета, где нам давалось две минуты на то, чтобы опорожнить парашу и торопливо умыться из-под крана. Помимо этого, вся наша вселенная на Лубянке состояла из этой маленькой беленой комнаты с ее кроватью, зарешеченным и покрытым жестью окном и накрепко закрытой дверью с этим вечно подсматривающим глазком. Каждому, кому когда-либо доводилось некоторое время просидеть взаперти в гостиничном номере или по какой-то причине, например, по болезни, долго не выходить из комнаты, больничной палаты или общежития, знакомы те чувства, которые способна вызвать такая длительная изоляция в закрытом пространстве. Но на Лубянке этому заточению не было конца – во всяком случае, заключенный не мог ни приблизить, ни предвидеть этот конец. Дни, казалось, тянулись бесконечно, час за часом, без всяких изменений – разве что дежурный мог начать разносить еду либо с одного конца коридора, либо с другого, тем самым продлив или сократив на час или более ожидание вечно голодных заключенных. В такой изоляции час может показаться вечностью, а затем время и вовсе теряет смысл. Неделя представляет собой просто семь одинаковых суток по двадцать четыре часа, месяц – просто математическое обозначение четырех таких недель, тридцати одинаковых дней.