Петр Успенский - Странная жизнь Ивана Осокина

Дальше он вспоминает с перерывами.

– Очень странно, – снова бормочет он. – Если я гимназист, откуда я это знаю? И я знаю, что был в Лондоне и жил в бординг-хаусе на Russell Square, и в Париже знаю все переулки и закоулки Монмартра. Нет, так нельзя оставить, нужно понять. Попробую предположить, что я не сплю, что волшебник на самом деле вернул меня назад, для того чтобы я, как хотел, мог по-новому направить свою жизнь. Что же я должен делать? Нужно, чтобы все было иначе. Я должен кончить гимназию, а для этого надо заниматься и не попадать ни в какие «истории». Сначала, конечно, мне будет трудно, но через день, через два освоюсь. Теперь я в четвертом классе. Значит, я кончу гимназию в восемнадцать лет и поступлю в университет. К тому времени, когда мы должны встретиться с Зинаидой, я уже кончу университет. И все будет совсем по-другому. Но как все ужасно долго! И скучно же здесь, прямо смерть. Нет, я прекрасно понимаю, почему я не мог заниматься и почему я не кончил гимназию. Как же мне выдержать такую скуку? Нужно все время смотреть вперед, все время думать о будущем. Буду думать о том, как мы поедем в Крым с Зинаидой. Мы будем одни. Как это будет удивительно хорошо! Вечером в вагоне мы будем сидеть рядом и смотреть, как бегут поля, потом начнутся степи, меловые горы, опять степи. А, может быть, я познакомлюсь с ней раньше. Конечно, я должен увидать ее теперь же. Ведь она здесь, в Москве. Она не узнает, но я время от времени буду видеть ее и ждать того момента, когда наши дороги встретятся. Я чувствую, что люблю ее и буду любить всегда. Но как она могла согласиться выйти замуж за Минского? Это моя вина. Она, наверно, думала, что я не приезжаю потому, что у меня есть кто-нибудь другой. Теперь все будет иначе.

К Осокину подходит приятель Соколов. Он моложе и классом ниже. Но почему-то только с ним одним Осокин может разговаривать.

– О чем мечтаешь, Осокин?

– Соколов, ты знаешь, что ты будешь адвокатом, – говорит ему Осокин.

– Ну, вот еще глупости, я пойду в Институт путей сообщения.

– Ничего подобного, ты пойдешь в юридический. А вот кем я буду, отгадай.

– Если будешь себя вести так же, как сегодня, – бить Роберта по физиономии подушкой и получать по колу в день, – то, наверно, станешь хитровцем, или каким-нибудь стрелочником устрою.

– Посмотрим, – отвечает Осокин.

– Да тут и смотреть нечего. Ясно как день, что гимназии ты не кончишь.

– Почему ты так уверенно говоришь?

– Да потому, что ты совсем не занимаешься, а только хулиганишь.

– Скучно очень, – вздыхает Осокин. – Но все-таки я решил заниматься. Ни за что на свете на второй год не останусь.

Соколов смеется.

– Который раз я это слышу? Вот уже два месяца ты собираешься начать заниматься. А ну, скажи, что задано по-гречески?

– Зубрила, – говорит, смеясь, Осокин. – А ты знаешь, что у тебя будет рыжая борода?

– Ну, вот еще, ври больше. Откуда у меня появится рыжая борода, у меня волосы совсем черные.

– Да, рыжая борода, и ты будешь адвокатом, я это во сне видел.

– Пойдем вниз, – предлагает Соколов. Они оба уходят.

Через несколько дней. Вечерняя репетиция в гимназии. Ряды парт. За открытой дверью – репетиция младших. Горят лампы. Гимназисты готовят уроки. Осокин составил себе программу занятий и повторяет латинскую грамматику. Прочитав страницу, он закрывает книгу и, смотря перед собой, повторяет:

– Cupio, desidero, opto, volo, appeto… Черт, что значит appeto?

Он смотрит в книгу.

– Ах да… Ну, так вот – volo, nolo, appeto, posco, postulo, impetro, adipiscor, imperior, prestolor… prestolor – опять забыл!

Он смотрит в книгу, потом зевает и отводит взгляд в сторону.

– Дьявольски скучно. Да, теперь я понимаю, почему тогда я не мог учиться. Выдумают такую глупость – зубрить голую грамматику. А ведь ту же латынь можно было бы сделать очень интересной. Идиоты! И сейчас мне это еще в десять раз скучнее, потому что я больше понимаю, как это глупо. Да, можно сказать, попал я в переделку. Но, тем не менее, это нужно преодолеть. Какое свинство, что теперь я три недели без отпуска! Как бы было интересно посмотреть Москву! Вот о чем я совсем не подумал, какие здесь тоска и скука. Я, кажется, ничего не могу делать. И что хуже всего, тогда была совершенно такая же тоска и такая же скука.

На репетиции младших, где сидит воспитатель, слышится шум, встают. Репетиция кончилась. К Осокину подходят два его товарища – Телехов и поляк Браховский.

– Приготовил уроки? – спрашивает, смеясь, Браховский.

– Приготовил.

– Врешь. Сейчас на тебя полчаса смотрел. Не понимаю даже, что ты делаешь. Ну, читал бы что-нибудь, понимаю. А то смотрит в книгу, урока не учит, это видно, страниц не поворачивает, уткнулся в одну точку и сидит.

Осокин с недоумением смотрит на Браховского, и в уме у него поднимается целый вихрь новых мыслей. Что дальше говорит Браховский, он уже не слышит.

– Я помню совершенно ясно, – вспоминает он, – как мы стояли здесь же и так же, и Браховский говорил то же самое, что не может понять, как я сижу и, ничего не видя, смотрю в книгу. Как легко, значит, попадать в старые «зарубки». Нет, все должно пойти по-другому.

– Боже мой! – восклицает он про себя. – Мне кажется, что и это уже было, я всегда собирался начать все по-другому!

Еще через несколько дней. Ночь. Спальня в гимназии. Осокин лежит на жесткой кровати под красным одеялом. Слабый свет приспущенной лампы из другого отделения.

– Я ничего не понимаю, – думает Осокин. – Сейчас мне все кажется сном – и то, и это. И я хотел бы проснуться и от того, и от другого. Я хотел бы очутиться где-нибудь на юге, чтобы было море, и солнце, и свобода. И чтобы ни о чем не думать, ничего не ждать, ничего не вспоминать. Но вот что странно: волшебник сказал, что я буду помнить все, пока не захочу забыть. А я уже сейчас хочу забыть… И мне кажется, что за эти дни я уже много забыл. Я не могу, мне слишком тяжело думать о Зинаиде. Может быть, и она сон? Но ведь я же был там, в будущем, а то, что происходит сегодня, было прошлым. Сегодня – наоборот: мое прошлое то, что было тогда. И больше всего меня удивляет, что я воспринимаю это спокойно и даже не особенно удивляюсь, точно так и должно быть. Может быть, мы все необыкновенное воспринимаем так. Сколько не удивляйся, ничего не переменится. И мы начинаем делать вид, что это совсем не кажется нам удивительным. Когда умерла бабушка, я думал – какая удивительная, необыкновенная вещь – смерть. Но разве мы понимаем, что такое смерть? Я помню, тогда на похоронах думал, что если бы вдруг все люди исчезли и остался только один человек, то один день ему это казалось бы страшным и удивительным, а на другой день он уже думал бы, что, вероятно, так и должно быть… Как страшно очутиться опять в гимназии! Я помню эти дыхания, точно маятники в часовом магазине. Помню, что и тогда я часто не спал по ночам и так же слушал. Что все это значит? Как бы я хотел понять, что это значит!