Руфин Аквилейский - Жизнь пустынных отцев

Вот почему долг христианской любви к ближним властно повелевает насколько возможно чаще напоминать людям об их высшем призвании, о том, что наше житие на небесех есть. Но чем другим возможно напомнить об этом, как не повествованием о тех, которые всеми силами души отдавались стремлению к высшей духовной жизни, которые решительно и бесповоротно отрекались от мира, от того мира, в котором – похоть плотская, и похоть очес, и гордость житейская (1 Ин. 2, 16)? И вот, пользуясь рассказами свидетелей-очевидцев, мы войдем вместе с читателем в чудесный мир бесконечного самоотречения, мужественной, не знающей усталости борьбы с плотью, со всеми мирскими вожделениями.

Прирожденная нам любовь к миру и его наслаждениям снова возвышает свой голос. «Зачем нам читать об отшельниках, удалявшихся от мира в пустыню? Это чтение полезно инокам. А мы живем в миру, с людьми. Возможно ли нам руководствоваться примерами пустынножителей?» Братие, понимаете ли вы, что говорите? Разве иноки не такие же христиане, как и миряне? Разве они имеют в виду что-нибудь другое, кроме исполнения воли Божией? Не стремятся ли они к достижению блаженства Вечной жизни, что составляет главную цель жизни каждого истинного христианина? Иночество имеет свой корень в самой сущности христианства. Христианство не требует ли от нас отречения от своей грешной воли, от плотских вожделений, от привязанности к миру и его благам? (Лк. 14, 26–27, 33). Воистину наша земная жизнь есть великая школа, приготовляющая нас к жизни вечной. Мы слишком привязаны к радостям земным, до забвения Бога и Вечной жизни. Мы слишком самолюбивы и горды. Но сама же земная жизнь разбивает вдребезги наши земные надежды. Нам посылаются грозные уроки: мы теряем богатство, мы подвергаемся болезням, нас постигают тяжкие неудачи, приносящие горькое разочарование в своих силах, безжалостная смерть похищает у нас самых близких, дорогих нам людей, наконец, вместе с пробивающейся сединой не напоминает ли нам о своем приближении неминуемая страшная гостья, которая возьмет нас и поведет в страну вечности, не дозволив взять решительно ничего из тех благ, которые возлюбило привязчивое сердце? О, если бы мы, в виду зияющей могилы, нашли в себе силы всем существом отречься от мира и его утех! Но то, что выносит христианин из опыта всей своей жизни, то сознание тщеты своих земных привязанностей, которое посещает его в виду близкой смерти, овладевает людьми, чуткими к зову благодати Божией, задолго до кончины, – они добровольно решаются умереть для мира гораздо раньше, чем смерть решительным и беспощадным ударом рассечет все нити, привязывающие нас к миру, под старость уже немногие нити, уже слабые нити, за которые, однако, тем крепче цепляются неисправимые миролюбцы. Тот великий подвиг самоотречения, который обязателен для каждого христианина, святые отшельники совершали задолго до той грозной минуты, которая разом отнимет у нас то, чего мы в своем греховном самолюбии не желали отдать добровольно… Воистину, святые отшельники не более, как наши старшие и более мудрые братья, которые своим могучим подвигом указывают нам единственно спасительный путь, с которого мы то и дело сбиваемся и блуждаем по распутиям, грозящим нам бездной вечной погибели.

В 403 году в Риме грандиозными зрелищами праздновали отражение вестготов. Давно уже и философы, и моралисты, и ораторы восставали против свирепой забавы – пролития крови человеческой на гладиаторских играх, давно гремели против них церковные проповедники, но всё было тщетно. Несколько сот, а может быть, и тысяч несчастных все еще убивались ежегодно в проклятой потехе. На этот раз христианский поэт Пруденций обратился к Гонорию с трогательным стихотворением, умоляя отменить кровожадную потеху. Напрасно! Мало того, придуманы были самые дикие, самые сумасбродные способы, чтобы придать еще более ужасающей возбудительности кровавым играм.

Громадный амфитеатр полон беснующегося народа; вот с налившимися кровью и как бы вырывающимися из своих орбит глазами, неистово жестикулируя, ударяя себя в грудь, наклоняясь вперед и простирая руки, крича изо всех сил, зрители соскакивают с мест, скрежещут зубами, грозятся и плачут, проклинают и с адским хохотом падают в обморок… А на сцене под резко пронзительные звуки музыки льется человеческая кровь, раздаются стоны раненых и умирающих… Но вдруг… Вдруг происходит нечто совершенно неожиданное – такое, что уж вовсе не входило в программу игр. Бедно одетый человек бросается в средину гладиаторов и начинает молча разнимать их… Толпа мгновенно притихла, пораженная неожиданностью явления, и среди внезапно наступившей тишины пронеслись огненные слова обличения. Невозможно изобразить, что произошло потом. Весь амфитеатр точно взревел одним адским криком негодования, забушевал ужасный ураган злобы и бешенства, и огромная толпа, как бурный поток раскаленной лавы, хлынула на арену, напоминая вполне разъяренных зверей. Трудно разобрать, что происходило в этом хаосе… Но когда толпа отхлынула, на арене остался один растерзанный труп. То был св. Телемах, восточный отшельник. Народ оцепенел от ужаса. Гонорий поспешил издать законы, навсегда отменившие позор человечества – кровавые жертвоприношения…

Можно жить в многолюднейшем городе и быть совершенно чуждым своим ближним, можно равнодушно смотреть на страдания брата и, наоборот, живя в пустыне, можно быть соединенным с людьми неразрывными узами братской любви. Любовь – по преимуществу сила, действующая на расстояния. Ей нет преград…

Так, уединение от мира вовсе не значит отделения, отчуждения от людей.

Не один Моисей всходил на страшные высоты Синая и сходил оттуда просветленным неземным сиянием, со скрижалями Завета в руках. Высоты уединения – да не есть ли это удел исполинов мысли, величайших и благороднейших представителей человечества, равно как и подвижников христианства? Не стоят ли они всегда выше и часто вне и даже в удалении от современной среды, непонимаемые и часто гонимые современниками? В том-то и состоит их безграничное величие, что они не рабы ни духа времени, ни народа, ни общепринятого строя жизни, ни общественного мнения, а, напротив, обладают безграничной энергией и силой духа – стать вне среды, чтобы тем сильнее воздействовать на ту же среду. В страшных пустынях, в углублении в себя в них разгорался внутренний огонь, и они говорили огненным языком, глаголом жгли сердца людей… В уединении они познавали глубочайшие тайны бытия; незримый мир становился для них осязаемой действительностью… Да даже и без слов: опаленное солнцем лицо, глубокий и в то же время вдохновенный взгляд, власяница – словом, весь внешний вид великого аскета, все это открывало людям, что пред ними человек, настоящий человек, во всем величии освобожденной от страстей природы и непоколебимой силы, который, подобно великому первообразу всех аскетов, безбоязненно может предстать пред Ахавами и Иезавелями… Да, великие подвижники уходили из мира и всходили на высоты уединения, на небо безмолвия, но ведь благодаря этому они стали видимы миру, услышаны миром. Их уединение – их всемирная кафедра… Не составляют ли имена многих выдающихся деятелей IV и V века теперь лишь достояние историков-специалистов, между тем как подвиги, творения, задушевные думы и молитвы великих подвижников ведомы если не всем, то хотя нескольким чуть не в каждой русской деревне!