митрополит Антоний (Храповицкий) - Собрание сочинений. Том II

Поневоле по поводу чествования писателя учреждениями, им отрицаемыми, припоминаются слова Некрасова о демонстрации декабристов.

Толстого чествовали, конечно, не столько как романиста, сколько как философа-отрицателя, но чествовали именно те, кто его философских сочинений не читал. Справедливо писал Л. Н., что на 100 читателей его романов едва найдется 2 читателя его философских произведений; он приписывал это цензурным препятствиям, но с 1905 года они устранились, а читать его все-таки не стали, потому что в настоящее время гоняются за легкостью чтения; общество читает лишь статьи, написанные короткими строками.

Итак, Л. Толстой (возвращаемся к предмету речи) был фанатиком космополитизма, антинационализма, но при всем том Л. Н. Толстой был русским национальным философом-писателемуже по самому исходному пункту своего философствования, который всегда указывался автором в мучительном сознании всяким того несоответствия, которое наблюдается между высокими стремлениями души и ее действительной жизнью. Его теоретический космополитизм стоит в противоречии с национальным духом его философских созерцаний.

История русской литературы представляет нам несколько таких поразительных примеров, когда гений писателя шел в разрез с его теоретическими положениями.

Так, автор «Отцов и детей» хотел изобразить нигилиста Базарова в симпатичном свете, но, по отзывам современной роману критики, в этом герое получился против желания автора тип карикатурный. С другой стороны, желая изобразить униженную русским варварством человеческую личность, Тургенев в своем рассказе «Живые мощи» возвел свою героиню на недосягаемую высоту нравственного величия. Некрасов в своем стихотворении «Кому на Руси жить хорошо» при всем желании осмеять существующий строй жизни русской разражается восторженным гимном русскому государю.

Так непроизвольно иногда гений художника идет против своих теоретических положений.

Русская читающая публика инстинктивно чувствует правду русского художественного гения, восторженно отмечает это своим сочувствием, и, несмотря на то, что часто писатели натаскивают много деланного, неискреннего в свои произведения, публика чутьем улавливает истинные симпатии художника и идет за ними. Художников слова русское общество поэтому и предпочитает своим философам и ученым и не лишает поэта своей любви и преклонения, если даже он и говорит что-либо противное современным понятиям и привычкам. Так, например, Достоевский говорил русскому обществу такие горькие истины, каких никто до него не высказывал (что, например, всякий русский либерал ненавидит саму Россию и т. п.), и тем не менее русское общество его обожало и ему первому устроило торжественные общенародные похороны совершенно непосредственно, не так, как современным деятелям и тому же яснополянскому философу.

Чем же другим объяснить это единодушие лиц всех направлений общества в его любви к своим поэтам, как не той способностью русского сердца уловить высшие непосредственные откровения духа одаренных людей преимущественно перед отвлеченной речью ученого резонера? В том и сказывается огромное преимущество русского духа, что он верно подмечает разницу между голосами его гения и его теоретическими заимствованными заблуждениями. Но если у других писателей противоречие это оставалось между различными силами их духа – познавательными и творческими, – то у Л. Толстого оно шло глубже и проводилось в самое его теоретическое учение.

Мы сказали, что мысль Толстого исходит из одного основного принципа – возрождения личностикак главной ценности и главного средства возвышения общественной жизни. Предъявляя это начало как философскую аксиому, Толстой знал, что русский читатель никогда не решится от нее отказаться и заявить, как, например, немцы, что никакого возрождения не надо и его не может быть. Немцы же решаются здесь отвергать принцип даже своего всеобщего кумира Канта и объясняют его строго нравственные принципы лишь данью времени и пиэтическому воспитанию философа. Русский читатель на подобный нравственный нигилизм никогда не решится, и сродное православию утверждение Л. Толстого о необходимости возрождения личностиявляется родным и симпатичным для русского читателя.

Но этот основной философский принцип Льва Николаевича во всех его произведениях находится в решительном противоречии с тем общим метафизическим учением, какое он позаимствовал на Западе. Это предвзятое мировоззрение есть пантеизм.

Пантеизм весьма близок к материализму и в основе мира ничего другого не признает, кроме космического мирового процесса, т. е. материи и присущих ей необходимых законов. В своем развитии на Западе пантеизм сроднился, сросся с так называемым дарвинизмом и эволюционизмом; то же у Толстого. Никакой Божественной, живой, разумной, личной силе в его мировоззрении не может быть места. Потому и не может быть, по его учению, никакого общения между человеком и Богом, что сознающей Божественной личности не существует. Отсюда и утверждение, будто Толстой был религиозен, молился и навел на себя недовольство Церкви за то только, что обличал духовенство и отрицал некоторые обряды, является лишь плодом незнания или неискренности.

Под религией Толстой разумел наше отношение к человечеству и природе, а под молитвой – напоминание себе своих нравственных принципов. Пантеизм есть такое же безбожие, как и материализм. Условная разница между материализмом и пантеизмом заключается только в том, на что обращается внимание исследователя в вопросе о происхождении мира: на пассивную или активную сторону его, на материю ли, которая подвергается эволюции, или на те силы или законы, которые совершают эту эволюцию природы, а затем и человеческого общества. Законы эти обобщаются философами в один общий закон, который и считается божеством, всецело исчерпывающимся в жизни космоса или мировых планет и комет; божество это вместе с материей и всеми живыми существами подвержено необходимости своего поступательного развития или эволюции.

В таком мировоззрении, конечно, не может быть места ни для свободы, ни для нравственной ответственности человека. Все его действия определяются с необходимостью тех законам, каким подчинены все вещи в мире. Самые благородные движения человеческого сердца – это такие же равнодействующие разных условий, как стремление самоотверженной наседки на защиту своих детенышей. Действия свободной воли – ничто иное, как ход хорошо устроенного локомотива. Понятно, что здесь не может быть и речи о какой-либо одушевленной проповеди добродетели и внутренней борьбы. Правда, можно, например, предостерегать человека, стоящего на краю пропасти, о грозящей ему опасности, но это не увещание, а сообщение факта. Увещания нравственного, рассчитанного на то, что человек может пойти против себя, что он ответствен за свои поступки, – такого учения в пантеизме быть не может. И германские ученые признаются, что где пантеизм, там нет места нравственному подвигу, там подвиг заменяется благоразумием. Можно, правда, указывать, что страсти, например, расстраивают здоровье или убедить ребенка не кушать конфет, потому что это вредно для желудка. Но такие советы, имеющие целью благополучие, опираются на познание, дающее простор и успех самосохранению, т. е. не нравственному, а себялюбивому мотиву. Последовательные пантеисты не отрицаются от такого нравственного нигилизма.