митрополит Антоний (Храповицкий) - Собрание сочинений. Том II

При полном отрицании Церкви и духовенства в своей теории Л. Толстой разделяет благоговение народа перед аскетическим бытом лучших монастырей и находит большое удовольствие говорить с монахами. Как чисто русский обыватель, Л. Толстой предпочитал ученым богословам именно тех монахов-самоучек, которые своими личными подвигами достигали или дополняли познание законов внутренней борьбы со злом. Вот почему он любил оптинского старца Амвросия, ходил некоторое время по монастырям, исповедовался, – словом, старался делать то же, что делает простой народ в своем стремлении поучиться духовному доброделанию. Но и в этом Л. Толстой допустил крупную ошибку. Говение, путешествия по святым местам и прочие дела подвига, предпринимаемого русским народом, полезны бывают для таких людей, у которых предполагается уже твердо установившаяся религиозная убежденность. Для людей же колеблющихся, отвергающих основные истины христианства, эти средства будут непригодны, и необходим другой путь теоретического, научного разбора и доказательств в тех коренных богословских вопросах, которые кажутся мыслителю темными и даже соблазнительными. На это весьма метко указал Льву Николаевичу епископ Исидор, посетивший его в Москве вскоре после отлучения. На предложенное увещание Толстой ответил: «Я свои убеждения не выдумал, а проверял их собственным опытом, путешествуя по монастырям и причащаясь неоднократно». «Но опыт-то был неудачный, – заметил ему гость, – ибо причастие не для сомневающихся, а для верующих. Помните, что было после первого причащения с одним из Его учеников: после сего куска вошел в него сатана (Ин. 13, 27)».

Оставаясь в этом случае типичным русским барином, Л. Толстой допускал только сверхъестественный, мистический путь возвращения веры в свою душу, а пособия научные не только отрицал, как и все научное богословие, отождествляя его с западной схоластикой, но договорился до такого абсурда, будто Символ веры не может быть никоим образом согласован с Нагорной проповедью Спасителя. Как же тогда смотреть на жизнь прп. Антония Великого, свт. Иоанна Златоуста и других бесчисленных проповедников, положивших жизнь на защиту Символа веры и явивших вместе с тем миру великие и неподражаемые на все века образцы добродетели?

Но если в теоретических взглядах Толстого проглядывает страшная путаница под влиянием черствой философии Шопенгауэра, то в художественных его картинах она часто исчезает и получается удивительное по яркости раскрытие нравственной силы, заключающейся и в церковных верованиях, и в церковных священнодействиях, давно отвергнутых теоретической философией Толстого; напротив, попытки автора провести идеи последней в художественный рассказ терпят неудачу.

В рассказе «Хозяин и работник» последний вспоминает перед смертью о св. Николае, о свечах и молитвах, но затем соображает, что все это нужно в храме, а здесь бесполезно, и вот умирающий начинает утешать себя отвлеченными и очень ненатуральными пантеистическими философемами. Есть ли здесь художественная правда? Кто присутствовал при смерти умирающих, тот знает, что различно проходят последние минуты человека: или заметна напряженная борьба за земную жизнь и ужас приближающейся смерти, или заметна совершенная покорность страшной минуте, тихое умиленное настроение, которое чаще всего бывает у натур религиозно настроенных. Но и те, и другие страдальцы особенно отчетливо сознают свою индивидуальность, свою ответственность. Никакого слияния с космосом, которое старается навязать умирающим наш писатель-пантеист, вы никогда не увидите. И вот он как бы поневоле дает возможность ожившему работнику умереть, «как он всегда хотел – под образами со свечой в руках, среди молитв окружающих». Что касается призывания Николы Угодника, то его-то именно и призывают умирающие на Руси до последнего мгновения своей жизни, и заступлению св. Николая веруют не только христиане, но и живущие в России язычники и магометане. Нарушая требования художественной правды, когда ему хочется внести в рассказ пантеистическую тенденцию, Л. Толстой с великим успехом их выполняет, когда забывает об этой тенденции: в таких случаях из-под его пера выступает нравственная красота и нравственная сила церковных верований и установлений.

Таков рассказ «Свечка», связанный с праздником воскресения Христова. Нужно заметить вообще, что событие воскресения Христова есть одна из сладостнейших истин христианства, без которой, по выражению апостола Павла, тщетна наша вера, ибо если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков (1 Кор. 15, 19). Толстой, отрицая историческое воскресение Христово, пытается заменить его нравственным воскресением каждой личности и в этих мыслях составил повесть «Воскресение». Однако здесь, вопреки желанию автора, получается трогательная картина пасхальной заутрени в деревне и вовсе не убедительная и не привлекательная картина внутреннего воскресения Нехлюдова, который остался никудышником, скучным резонером и притом довольно ограниченным, бесцветным типом. Критика (Перцова и др.) совершенно верно заявила об этом типе, что при всем старании автора Нехлюдов «так и не воскрес». В свободном от тенденции рассказе «Свечка» описывается, как один управляющий заставил крестьян пахать землю на святой неделе, а крестьяне, возмущенные таким распоряжением, готовы были перейти к бунту, и дело грозило бы тяжелыми последствиями. Но вот один старик-крестьянин нашел возможность совместить и радостный праздник, и обидную для праздника работу: он прилепил к своей сохе зажженную восковую свечку и начал пахать с пением пасхальных песнопений. Услышав это пение, люди последовали его примеру и общая злоба сменилась радостным умилением. Итак, догмат, обряд и церковная молитва показали свое нравственное воздействие на сердца людей в искреннем, чуждом тенденций рассказе автора.

Они показывают эту силу и в том рассказе нашего писателя, где он хотел представить полную ненужность догматов. Автор описывает событие, имевшее место в жизни покойного митрополита Иннокентия († 1879), когда он был в Аляске.

Во время одного из своих миссионерских путешествий преосвященный встретил на необитаемом острове троих христианских подвижников-инородцев. Они не знали никаких догматов, ни молитв, а повторяли только одну, краткую: «Трое вас, трое нас, помилуй нас». Епископ узнал о их беспорочной жизни, похвалил их и стал обучать их догматам и молитве Господней. Но они никак не могли запомнить мудреных слов и усваивали молитву с великим трудом. Наконец, епископ простился с ними и отплыл на пароходе. Вдруг он видит, что они бегут за ним по воде; подвижники вошли на судно и просят опять повторить им молитву Господню, потому что они ее забыли. Епископ, пораженный чудом этих простых людей, отказался настаивать на обучении и велел им всегда молиться своею немудрой молитвой, которою они достигли таких великих даров веры, ибо когда подвижники снова повторили свою молитву, то лица их озарились восторженным благоговением и слезами.