митрополит Антоний (Храповицкий) - Собрание сочинений. Том II

Могла ли утешиться его душа вкушением человеческой славы, столь бурными проявлениями покрывшей его погребение? Увы, это внешнее преклонение было скорее оскорблением поэту, нежели честью. Оно имело характер всецело оппозиционный и революционный; между тем Толстой революции и конституции не сочувствовал, а на первую горячо негодовал. Но даже независимо от сего, что может быть обиднее, когда нас хвалят только для того, чтобы оскорбить или напугать других? А если мы вспомним, что эту погребальную буффонаду исполняли те самые элементы общества, которые 5 лет тому назад кричали и печатали о нем как о сумасшедшем старике, выжившем из ума аристократе, как о дворянской ветоши, на которую нечего обращать внимания, то, судите сами, чем отличается теперешнее его возвышение от того, когда заброшенную подушку и сношенную одежду поднимают на высокий шест и ставят в огороде в качестве пугала для ворон? Наш писатель воспроизвел собой сказку Пушкина о рыбаке и рыбке: мало показалось старухе быть дворянкой и царицей, захотела быть богиней и осталась без царства и дворянства при одном разбитом корыте. Над обыкновенным покойником возносятся теплые, участливые молитвы его ближних, а здесь в пышных тостах демонстрантов по разным городам никто о душе умершего и не думал, а все злорадствовали над Церковью и над нами – попами. И только сами представители Церкви, которых умерший поносил незаслуженными клеветами, простирали к нему слова участия, но слова эти и телеграммы не дошли до его слуха, ни до его последнего дома, загражденного окружавшими его злыми гениями, думавшими только о том, как бы не допустить умирающего до примирения с Церковью. Некоторые духовные лица ходатайствовали о разрешении проводить его в могилу со священником при пении «Святый Боже», как это делается в отношении иноверцев, не имеющих вблизи своего духовенства, но едва ли бы это было допущено окружающими, и потому Святейший Синод такого ходатайства не удовлетворил.

Впрочем, те христиане, которые сохранили в душе своей сострадание к погибавшей душе, могут молить и за нее наедине, как указал прп. Феодор Студит одному диакону, которого отец умер грешником, отлученным от Церкви. Во храме возносится молитва только за искупленных Христом чад Церкви, а личное молитвенное дерзновение не знает для себя никаких преград, как научили нас святые отцы прп. Феодор, Макарий Великий, прп. Исаак Сирин и другие.

Вл. С. Соловьев [30] Владимир Сергеевич Соловьев жил с 1858 по 1900 гг. и являлся одним из знаменитых русских философов XIX века. выступил со своей магистерской диссертацией, будучи 23 лет, выступил с удивительной смелостью среди тогдашнего самоуверенного позитивизма и дерзкого агностицизма, которым прикрывался самый шаблонный материализм. Его диссертация «Кризис западной философии» была направлена именно против агностицизма и в этом смысле явилась как протест против господствовавшего над русскими умами отрицания философских наук и всяких философских исследований. Хотя положительное содержание как этой диссертации, так и появившейся через три года его докторской работы «Критика отвлеченных начал», было заимствовано из давно забытых русскими читателями трех статей знаменитого славянофила И. В. Киреевского «Желательность и возможность новых начал в европейской философии». Тем не менее диспут Вл. С. Соловьева произвел в огромном зале университета, куда временами втискивалось до 4000 слушателей, настоящий фурор. Этому много содействовала наружность магистранта, который драпировался с того времени и затем до самой своей смерти в Иоанна Крестителя на картине Иванова «Явление Христа миру».

Дальнейшие выступления Вл. Соловьева собирали многолюдную публику слушателей, но сделали его жертвой ранней знаменитости.

Дело в том, что если и своевременная знаменитость в зрелом возрасте искусительно действует на всякого человека, то как удержится от увлечения тщеславием, от притворства и обмана юноша, окруженный поклонением молодых слушателей и слушательниц.

Между тем алкание публики к смелым философским выводам ораторов после долголетнего заключения в умственную тюрьму бездарных квазиестественно-научных, а на самом деле скрыто метафизических построений подняло интерес к «новому слову» привлекательного юноши-философа до высочайшей степени, тем более что его друзья всюду распространяли слухи, будто он девственник, совсем не вкушает мяса, не пьет вина и, может быть, будет монахом.

Конечно, нельзя отрицать того, что Соловьев был высокоталантливый философ и поэт, но приведенная характеристика его друзей, сомнительная в первой своей части, не только не оправдалась во второй, но вскоре обнаружила противоположные свойства молодого философа и поэта, с которым я был близко знаком как со своим гостем в Московской духовной академии, несколько раз у меня гостившим.

Настойчивая жажда петроградской публики вновь и вновь видеть и слушать Вл. С. Соловьева лишала его возможности быть вполне честным в литературном отношении.

Мы уже упомянули о замолчанной им зависимости от журнальных статей Киреевского. Однако вскоре после этого Соловьев стал угощать публику новыми почти плагиатированными сочинениями. Так его чтения о богочеловечестве, которые нашими невежественными критиками признавались самыми ценными и оригинальными творениями, являются почти полным плагиатом с немецкого философа Шеллинга. Это было во второй половине 70-х годов, и эти статьи из «Православного обозрения», вышедшие потом отдельным изданием, обличил проф. Московской Академии П. П. Соколов в журнале «Вера и разум», но, конечно, панегиристы Соловьева сделали вид, что они тех статей не заметили, и продолжали трубить об оригинальности этих «Чтений», а публика, усердно посещавшая его лекции, продолжала встречать и провожать его дружными аплодисментами.

Постепенно опускаясь нравственно, Соловьев иногда останавливался («Подымался твоею молитвою, Снова падал» и т. д.) [31] Стихотворение Н. А. Некрасова «Рыцарь на час». . Такую благодетельную остановку в его печальном процессе можно было наблюдать в начале 80-х годов. Впрочем, она началась тоже с необдуманного шага. Первого марта 1881 года был злодейски убит Государь Александр II. Событие это страшно поразило всех русских людей, многих образумило и привело к радикальному покаянию. Казалось, что наступает и действительно наступило начало новой эпохи, к сожалению, очень кратковременной, лишь на 3–4 года переродившей следующее непродолжительное царствование Александра III. Как оно отразилось на Соловьеве? Не удивляйтесь, если я напомню вам, читатели, что меньше, чем через месяц (если я не ошибаюсь) он выступил перед полюбившей его публикой с речью, в которой, осуждая революцию, начал убеждать аудиторию в том, что новый Государь должен проститьцареубийц. Тогда поднялся скандал. Военные застучали саблями о пол, а многие из публики испустили крики негодования на оратора. Взволнованный, он возвратился с трудом на кафедру и начал пояснять, что под «прощением» этих преступников он разумел не безнаказанность, а только не применение смертной казни. Конечно, последняя состоялась над 5-ю или около того лицами на площади при общем озлоблении громадной толпы собравшегося народа. Соловьева выслали из Петербурга, но не в отдаленные места, и вообще, правительство на сей раз отнеслось к нему с полным снисхождением. Можно было, конечно, наказать его жестоко, опираясь на негодование народа против преступников, но, видимо, у молодого Государя были умные советники, умевшие отличить голос убеждения молодого, хотя и непрактичного, но тогда искреннего идеалиста от какой-либо инсинуации и провокации. Не прошло и целого года (сколько помню), как Соловьев вновь появляется на общественной трибуне. Полиция (или цензура) разрешила вновь его выступления, однако не решились печатать о них в афишах и либо совсем выпускали фамилию оратора, либо ее убирали из заглавия статей. Но она могла бы быть спокойна. Наш философ, по-видимому, совершенно отрешился от революционного духа (а может быть, не имел его даже и раньше). Тут же подоспела кончина Достоевского (28 января 1881 года), и он только на несколько дней отрешился от охватившего его глубокого чувства к своему умершему старшему другу и затем снова предался воспоминаниям о нем и излил последние в «Трех речах в память Достоевского», прочитанных им перед многолюдной публикой, а потом отпечатанных отдельной книжкой. В этих речах Соловьев отвечал на поставленный им же вопрос: «Какое же теперь нам предстоит важнейшее дело?» – и ответил: «Дело нравственного исправления и личного христианского возрождения». Это был смертельный удар для всяких революционных замыслов, довершивший тот внутренний удар по тому преступному зарождению, которое довело Россию до цареубийства 1881 года.