Галина Барышникова - Мастерская сновидений

– А разве я спросила о птичках?

– А разве обязательно спрашивать, для того чтобы тебя услышали?

Тут только Пётр Александрович понял, что и он ничего не рассказывал о своих юношеских грёзах: ни о космодроме, ни о чём другом, к чему сейчас апеллировал Катаев. Но вопросы задавать уже было поздно. Профессор только сказал, что «поговорим по пути» и каждого из участников «Звёздного симпозиума» накрыл фиолетовым покрывалом. Только Сандре он положил салатовую тряпицу на уровень сердца, Георгию – синюю на горло. Петру и Людмиле – по маленькой серебряно-фиолетовой пирамидке поставил на лоб. Все были в наушниках, мастер зажёг благовония, погасил свет.

Музыка, запах, кружащий голову, тепло, идущее от кресел… вихрь…

И ощущение знакомого пути. Широкое пространство коридора полусферой. Белая, словно в холодильной камере, ледяная «шуба», но холода нет. Только скорость. Плавное скольжение вверх. Вверх от оставленной черной маленькой точки, загущённой до плотности физического тела.

«…Когда дух сходил к физическому плану – он инволютировал. Но так он обретал опыт плотного мира. Когда же разбуженное одухотворённое сознание поднимается к своему истоку, оно эволюционирует, вобрав весь опыт. Вы – не тело. Вы – свет. Белый цвет, преломляясь, даёт семицветную радугу. Вы, спустившись вниз, обрели семь тел – это ступени. Ступени вашего падения станут ступенями вашего восхождения…»

Что-то ещё звучало у каждого в ушах. Но это было общее напутствие. А дальше – у каждого своё.

Гоша увидел красивый трёхэтажный особняк, увитый плющом. «Это мой дом», – удивился он, но очень спокойно и без всплесков было это удивление. Он как будто прошёл в одну из комнат и увидел массивные старые альбомы. «„Мама“, „Детство“, „Отец“», – прочёл он. И понял, что это его архив. Он радостно подумал, и радость эта опять-таки, была очень спокойна, что сможет, наконец, узнать, кто его отец, увидеть его лицо, прочесть его историю. Но любовь к порядку потребовали от него системного чтения. Он открыл первый альбом. Там были мамины стихи, история маминых чувств – не сюжет, а именно состояние её души. «Но мама не писала стихов», – подумал Гоша, и тут же сам себе объяснил, что это ненаписанные мамины стихи, это летопись её души. Ещё «читая» первый альбом, он уже предвкушал второй, где могли бы оказаться неизвестные детские фотографии, а потом – отец…

У Георгия была интересная особенность – он никогда не рвался к желаемому, любил предвкушать, медленно приближаться, ожидать.

Вот и сейчас больше всего он хотел именно к третьему альбому, но всё листал и листал первый, и оторваться не мог от образа матери, казалось, такой сдержанной, но на самом деле оказавшейся такой порывистой, но пережатой. Он почувствовал её розовым ручейком в узелках. И в месте каждого узла – такое сгущение цвета, что интенсивность розового словно бы кровоточила… Бедная мама, думал он, переворачивая страницы. Но какой-то вихрь подхватил его, поднял, и он только сейчас заметил, что стоял возле целой полки, где были папки его будущего, прошлого, мотивов, долгов… какой-то вихрь потащил его дальше, закружил и унёс опять в белое пространство снежного коридора. А он, пронизанный болью своей матери, понял вдруг, что прощает её. Он понял, что всю свою жизнь бессознательно не мог ей простить, что жил, не зная отца, был дедушкиным внуком, ходил в хасидскую школу…

Он и в Америку-то не поехал, когда вся семья эмигрировала, чтобы хоть как-то и хоть когда-то вырваться из-под тяжёлой опеки семьи. И в русскую словесность залез… А теперь неожиданно увидел не СЕБЯ, а ЕЁ. И вдруг почувствовал, что в нём самом развязался какой-то узелок, и он стал легче… И тут же поднялся на следующий уровень.

А Сандра увидела булыжную мостовую. Ей не нужно было объяснять, что это был сон её детства. Мушкетёры. Её родные мушкетёры. Она была рядом. Она была одним из них. Тогда, ещё ребёнком, она говорила: они не могут умереть, это время не может уже пройти, если я так это люблю и так это вижу, если столько людей представляют и любят ЭТО, то ЭТО должно где-то находиться. Она всегда знала, что миры, которые питают сердце, обязательно находят себе место в пространстве. Она ещё тогда знала, что ничто не исчезает, что всё, что есть – уже есть, навсегда есть. Сандра с этим знанием уже пришла сюда и поэтому изначально была готова к таким путешествиям. Отец всегда говорил ей, что двумя именами её следовало бы назвать: Юлей – потому что не сидела ни минуты спокойно, словно юла, и Соней – потому что больше всех других важных дел любила поспать, а точнее – посмотреть сны. Вот на стыке таких двух разных характеров и существовала её душа…

Удивительным был полёт Людмилы Сергеевны. Её просто сразу не стало. Как только она закрыла глаза, вспыхнула яркая звезда. И этой звездой была она сама. Она мчалась к яркому источнику света, скользя по изгибам белого коридора. Рядом были ещё несколько звёзд, чуть поодаль от неё, они немного тормозили – видимо, прорабатывали в пути свои проблемы. Но она видела солнце и шла на солнце, и ничто не могло её остановить. И далеко позади осталась великолепная оболочка – её история, её судьба: мама, Одесса, докторантура, невозможность защиты, и, вопреки всему, – блестящая защита… И вдруг – покаянные Мамины слёзы в троллейбусе: Господи, ты самая лучшая у меня, ты моя надежда, моя гордость, а ведь тебя не должно было быть, я не хотела тебя… ПРОСТИ!! Милая мама, Господи, да что же это нас так держит наше детство, наше прошлое? Я давно простила тебя, да никогда и не держала на тебя зла, ведь знаю же: камень, отвергнутый строителями…

Почему-то увиделся старый бабушкин дом и она сама – юная, только что поступившая в университет, неожиданно перекрашенная в чёрный цвет, сама для себя похожая на любимую Ахматову… Вот она идёт на ощупь, чувствуя ладонью только тепло распаренного солнцем бревенчатого дома да ласковое касание трав…

Потом видения: первый муж, опыт семьи… Постой – почему первый, что, будет ещё и второй? – и лукавое сияние звезды: может быть! И – отрыв от себя… от той части, что ещё недавно было только ею, а теперь лишь малая часть того, что оставлено, вобрано как опыт и оставлено где-то там, внизу…

Кудрявцев был новичком. Как только сознание его почувствовало свободу, оно закрутилось в вихре, само создавая вихрь, на радостях. Если бы это был язык жестов, то это бы, наверное, означало озорное «Ура! О! Ессс!» – очень неприличное для степенного учёного. Но к счастью, КТО он, он Там не знал. Пока не знал.