Симона Гауб - Письма самому себе

Пивной магазин «Без Дна» – прочитал Антон на вывеске одного из захудалых магазинчиков среди практически безлюдной узкой улицы с деревянными домами дореволюционной постройки, и усмехнулся.

Никто не может никому помочь своими откровениями. Если эта книга будет напечатана, то, читатель, пожалуйста, спрячь её подальше и не доставай, пока не одолеет тоска разобщенности, пока не расщепишься, не потеряешь себя, и, главное, пока не ПОЧУВСТВУЕШЬ, что люди – это Бог, смотрящий на тебя тысячами глаз. Прекрати читать эту книгу, если не чувствовал никогда в полной мере того, о чем я говорю, ибо, продолжая читать, ты тратишь время, как терял его Антон, сорок минут ожидая трамвай, который даже не едет туда, куда нужно. Вектор движения этого трамвая, такого желанного, не совпал с вектором твоего движения, твоего желания.

Оставь этот трамвай.

По пути на остановку я увидел, что, как в пыльной комнате, много лет назад покинутой людьми, стояли березы и кедры, и причудливо торчали из сугроба травы. Дорога напоминала о больничной пастельной белизне, и я вслух напевал песню «Екатеринбюргер», а еще ничто не предвещало того, что скоро непредсказуемые трамваи превратятся в метафору несостоявшейся коммуникации между писателем и читателем в том виде, в каком хотелось бы первому, а так же внесут корректировки в мой путь, как позже выяснится, самые что ни на есть, благоприятные.

Антона в последние пару дней глючило сильно, как бывало, когда он надолго оставался один. От трех часов до длинных месяцев. Безумие, не знающее никаких границ и условностей, живущее в голове, находило выход из заточения, как только…

Я остаюсь наедине с собой, слушаю себя. Будет это поток сознания или череда нечленораздельных звуков, увижу я её, услышу, почувствую, нащупаю, или просто она возникнет в неком пространстве, никак не обозначаемом языком. Это будет внутри меня и нигде, может, этому нет совсем никаких географических аналогий. Как однажды, когда я еще учился в школе, свидетели Иеговы спросили у меня, где находится нирвана. Я смеялся над ними так глупо и невинно. Как – где? Вам координаты точные назвать? А они такие – Да, пожалуйста, если можно.

Это вызывает улыбку. А еще улыбку вызывает что-то, что тебе не нравится, но повторяется постоянно, тогда приходит смирение, и ты смотришь улыбаясь, потому что в тебе уже кончились слезы, припасенные для таких явлений, иссякла злость и надежды истаяли от её жара. Тебе стало все равно, что делают другие, и время оказалось текущим так, как ему хочется, в конце концов, ему лучше знать, куда и как именно течь, чем тебе – человечишке.

Человечишка. Человечище. Человек. Человечущище. Человище. Туловище, глаза, и дуршлаг вместо головы. Пни вместо ног, грабли вместо рук, крылья вместо машины. Так бывает – слышишь – кто-то в дверь стучится, ты глядь в глазок – а там никого, и ты стоишь, недоумевая, послышалось тебе или пора дурку вызывать. А может, за дверью стоит счастье, но так как у тебя нет глаз, ты его не разглядел.

Однажды я встретил женщину, которая ворвалась ко мне на работу и просила разрешения потрогать мой третий глаз. Я счел, что это пошлость, однако от женщины шел запредельный жар, так что по спине сначала пробежали мурашки, а потом мгновенно выступил пот. Лицо, наверняка, наполнилось перцем, кожа вспыхнула, и на несколько дней это чувство осталось на задворках сознания – как поцелуй феи – случилось что-то необычное.

Люди не просто тела, бродящие вокруг, они попадаются всякие, как игрушки в шоколадный яйцах с сюрпризом. Обычно если чего-то ждешь, то не получаешь, а получаешь все равно то, что тебе хочет подарить время. Можно упустить, но зачем? Что тебе время, враг, что ли?

Антон поднял глаза от листа и задумался.

Сегодня пейзаж на очереди больничный. В больничку Антон последние недели наведывался часто, и по большей части – безуспешно, а смешно то, что до неё так же ехал 13 трамвай, точнее, не ехал, как вы уже могли догадаться. Так вот, Больничка была местом абсурдным, странным, сюрреалистичным. Она находилась недалеко от того места, где погибла от падения с шестнадцатого этажа старая подруга Антона, это случилось больше трех месяцев назад, но факт и весь ужас произошедшего начали доходить недавно.

А больничка представляла из себя старое двухэтажное здание, построенное в начале прошлого века, выкрашенное рыжей краской, уже облупившейся, как и соседние дома. Рядом стояли в грязном снегу, перемешанном с песком, тополя с ветками, похожими на шарики из коры. Ветхие доски-ставни на балконе одного из домов и сидящие рядом вороны. Из-за высокой влажности картинка была четкой, томной, и даже сладкой.

Художник: Мария Иволгина

***

А внутри больнички был совсем другой мир, и трудно сказать наверное, что ты там увидишь, пока, собственно, не увидишь. Это были лабиринты российской бюрократии, в которых ты узнаешь о том что с собой нужен какой-то документ только тогда, когда он уже-вот-сейчас-нужен-а-где? А нету его. Кто ж знал.

Толпы студентов, проходящих медосмотр. Иной раз попадутся милые ребята, иной раз – жалкие грубияны. Можно сидеть рядом с красивой девушкой и полностью испортить впечатление от внешности её речами, изобилующими ругательствами и демонстрирующими неуверенность в себе через агрессию к другим. А можно проникнуться симпатией к персонажам, которых в обычной жизни просто не замечают.

У древних греков было понятие – калокагатия, которое означало тождество внутренней и внешней красоты. То есть, если человек красивый, значит – хороший. «В здоровом теле здоровый дух» – тоже пошло примерно оттуда. Но потом время разрушило эту концепцию, разобрало по кирпичикам и поставило сверху жирный крест.

Еще была врач-терапевт, которая легким отношением ко всему снимала напряжение больничной безысходности и подступающего со всех сторон вируса абсурда. Лечила она, возможно, абы как, и вопросы странные задавала, но в этой обители попустительства она была своего рода маячком, к которому приятно было возвращаться.

Были плакаты про болезни. Антон иногда долго смотрел на них, прислонясь к стене, и думал о том, как сложно устроено человеческое тело и как мало мы знаем о том, что у нас прямо под носом, и даже в самом носу. Наше тело – это практически другая планета, где живут органы и клетки, а ты этой планете что-то вроде Бога, только очень плохого, потому что не всеведущий. Если бы на твоей планете существовали философы, то уже давно там появился бы какой-нибудь Ницше, который сказал, что ты умер. Ты бы конечно, посмеялся, услышав это – ведь тогда бы он тоже тотчас умер, если был бы прав. Ведь он часть тебя.