Хидыр Дерьяев - Вьюга

Сказать по правде, Горбуш-ага даже и не предполагал, что Пудак так рассвирепеет, что его так трясти начнет. Конечно, он понимал, что честь, позор — болтовня все это, слова красивые, а трясет Пудака Балду оттого, что калым может из рук уплыть. Но, даже поняв это, Горбуш-ага не стал употреблять грубых слов, называя вещи их настоящими именами — он попробовал успокоить Пудака:

— Ты возьми себя в руки — мужчина все-таки… Одумайся, рассуди спокойно — что ты трясешься, как в падучей? А насчет чести старый Горбуш не хуже тебя разбирается, можешь не сомневаться. Что хорошо, то хорошо, а что плохо, то он хорошим не назовет, хоть золотом его осыпь! И знай, Горбуш не будет спокойно смотреть, как обижают слабого, как задевают честь беззащитного! Мы могли бы не советоваться с тобой, а просто обратиться к властям. Но из уважения к тебе мы пригласили тебя на наш совет.

— Не нужно мне вашего уважения! И совет ваш мне не нужен! — Пудак снова вскочил с места.

— Да, Пудак, трудно с тобой сговориться. То ли не понимаешь, где добро, где зло, то ли не хочешь понять…

— В вашем добре и зле я разбираться не желаю! Хоть ты и старый человек, а я тебе это прямо говорю!

— Не желаешь, не надо, значит, комсомольская свадьба будет без твоего участия, — Горбуш-ага снова взглянул на Акыма-ага. Председатель промолчал, только кашлянул и сел поудобней.

Пудак, побагровел.

— Я считаю… — начал было Хашим, но Пудак перебил его:

— Помолчи! Не дорос еще, чтоб тебя слушали! — Больше он ничего не сказал и сел, опустив голову.

Уговаривать его дальше смысла не было — всем стало ясно: Пудак не откажется от калыма. Горбуш-ага с грустью подумал, что никакого понятия о чести у этого человека нет, за хороший куш Пудак при всех своих понятиях пихнет родную дочь хоть собаке в пасть… Да, привыкли люди наживаться на продаже дочерей — веками так было принято, освящено законодательством — шариатом и неписаным законом-адатом; иному и впрямь нелегко отказаться от таких верных денег…

Калым. Многозначное это слово. Толстое, большое, много — вот его значения. Много денег, много скота, много добра… Калым — это богатство, а люди привыкли, что богатство — это сила. Пудак был слишком примитивен, чтоб понимать, что существует еще другая великая сила — сила справедливости, сила правды.

Всё, что говорил Горбуш-ага, лишь скользнуло по ушам Пудака, не запав в сознание; уши его, как плотным комком хлопка, заткнуты были словом «калым», пробить эту пробку Горбушу-ага было не под силу. И, поняв это, он повел разговор по-иному.

— Несколько дней назад ты пришел к Дурджахан и устроил скандал, набросился на женщину с кулаками. Чтоб этого не повторялось — ясно? Не смей даже близко подходить к ее двери!

— Пусть бросит возню с комсомольской свадьбой — и я не покажусь у ее кибитки!

— Свадьба ее дочери будет такой, какой она хочет! Ты не имеешь права встревать.

— Это почему же? Я что — не отец? Я не покупал дочери обновки?

— Покупал, чтоб теперь требовать калым?

— Я не про калым! Я — про дочь!

— Дочь твоя хочет комсомольскую свадьбу. Это ее право. Закон на ее стороне.

— Какой еще закон?!

— Девушка имеет право выйти за того, кто ей по душе.

— Нет! Моя дочь выйдет за того, кто мне по душе! Все девушки в селе выходят замуж как положено, а для моей особый закон придумали? Плевал я на этот закон!

— Ну что ж… Придется к тебе самому применить закон. Пожалеешь…

— А, вон ты что задумал? Обкулачить решил, да?! Мало ты по миру пустил?! — Пудак снова вскочил с места.

— Садись, — мрачно сказал Горбуш-ага. — Кулаки здесь ни при чем. Речь идет о другом законе — девушек продавать запрещено. Ясно? Больше повторять не буду. И чтоб не подходил к кибитке Дурджахан. Пальцем ее тронешь — будешь иметь дело с властями! Понял? — Горбуш-ага внимательно поглядел в лицо Пудаку. Тот молчал, только желваки на скулах перекатывались. — Что молчишь? Понял, что я сказал?

— Советская власть меня не тронет. Советская власть — справедливая. Я своему ребенку…

— Ладно, об этом кончили! Не вздумай вмешиваться в свадьбу — пожалеешь, — старик помолчал, умеряя свой гнев, — он не любил говорить в запальчивости; потом обернулся к председателю: — Акым, а почему Пудак не работает в колхозе?

— Спроси его!

— Это дело председателя — спрашивать.

— Я с ним не раз толковал. Предупреждал его. Не знаю я, что с ним делать: арестовать не могу, выселить не имею права. Вот он и бездельничает… — председатель сделал мрачное лицо и отвернулся.

— Ничего… — медленно произнес Горбуш-ага. — Больше мы ему бездельничать не дадим. Мы его приведем в порядок. Отвечай, почему не работаешь?

— Потому что вы меня с должности скинули! Без всякой вины. Я всегда план перевыполнял, лучшая бригада была… А вы меня сняли. Несправедливо это.

— Значит, ты потому не работаешь, что с тобой поступили несправедливо? Слышишь, Акым?

— Слышу. Он и раньше жаловался, что обидели.

— Да, обидели! — выкрикнул Пудак. — Подумаешь, с женой разошелся! И не такие, как я, расходятся! Начальников небось за это с должностей не гонят!..

— Да… — задумчиво проговорил Горбуш-ага. — Значит, решил подражать начальству? Задумала ворона гусем пройтись, да хребет сломала. — Старик помолчал. — Выходит, не понял ты, почему тебя с бригадиров сняли? Планы ты выполнял, это верно, а вот молодежи в пример не годишься. Совесть человеческая, честь, про которую ты столько сегодня распинался, она важней всяких планов.

План в этом году не выполнили, на следующий нагоним, а совесть люди потеряют — дисциплина в колхозе развалится, этого ни за год, ни за десять лет не наверстать! Вот так. А из колхоза тебя никто не прогонял — работай.

— Кетменем в поле махать? И не надейтесь!

— Кетменем не кетменем, а бездельничать тебе больше не придется. Базаром не проживешь. Не будешь в колхозе работать — выселим!

— Я буду работать. Только не в колхозе.

— А где — в наркомате?

— Не ваше дело — где! В союз охотников вступлю! Осточертели вы мне все! Хочу, чтоб кругом меня одна степь была!

Горбуш-ага с сомнением посмотрел на Пудака. Но возражать не стал.

— Ладно. Отправляйся в пески, занимайся охотой, но здесь чтоб своих капканов не расставлял! К двери Дурджахан — ни ногой! Я все сказал. Ступай!

Пудак рванулся к двери, как камень, выпущенный из пращи. Дверь широко распахнулась, и Пудак Балда едва не столкнулся с Сердаром. «Салам-алейкум!» — сказал Сердар. Что ответил ему в душе Пудак, не известно, но вслух он не произнес ни слова. Отвернулся и выскочил на улицу.

— Заходи, Сердар! — приветливо сказал Горбуш-ага. — Улаживается понемножку дело. Думаю, что не подойдет к их кибитке. А вообще трудно надеяться — гнилой веревкой дрова перевязаны, — Горбуш-ага взглянул на председателя..