Дэвид Лоуренс - Пернатый змей

— А что мужчины?

— Если находятся мужчины с горячей и отважной душой, какое это блаженство для женского чрева, Катерина!

Кэт опустила голову, злясь и не желая признавать своего поражения. «Рабская мораль! — сказала она себе. — Жалкая старая отговорка женщины, живущей единственно ради мужчины. Живущей только для того, чтобы ее душа состоялась с ним, в его драгоценном теле. И носить его драгоценное семя в своей утробе! А помимо этого, самой быть ничем».

Кэт хотелось, чтобы негодованье окончательно утвердило ее в ее правоте, но это не очень получалось. Где-то внутри жила зависть к Тересе, к ее черным глазам, горящим и дикарски уверенным. Она завидовала ее змеино-изящным пальцам. А больше всего и с тоской — неизменному ощущенью ею блаженства живого мужчины в себе. И рождающейся отсюда тайной, дикарски необузданной женской гордости.

Было раннее утро после прошедшего дождя, исступленно пели лягушки. Горы за озером были иссиня-черными; низко над деревьями плыли пышные клочья белого тумана. Ровная линия облаков, пересекая горные вершины, тянулась белесым горизонтом по всему окоему. По пустынной желтовато-коричневатой водной глади скользил парус.

— Похоже на Европу… так сейчас в Тироле, — мечтательно сказала Кэт.

— Вы очень любите Европу? — спросила Тереса.

— Да, наверно, люблю.

— И хотите вернуться туда?

— Пожалуй. В ближайшее время. К матери и детям.

— Они очень вас ждут?

— Да! — ответила Кэт, но не слишком уверенно. И добавила: — По правде говоря, не очень. Но я хочу их увидеть.

— Зачем? То есть я имею в виду, — сказала Тереса, — вы скучаете по ним?

— Иногда, — сказала Кэт, и к глазам ее подступили слезы.

В тишине по озеру плыла лодка.

— А Сиприано? — несмело спросила Тереса.

— А! — коротко сказала Кэт. — Я его так мало знаю.

Тереса помолчала, потом сказала:

— Думаю, женщина никогда не знает мужчину. А как иначе?

— Ведь у тебя, — сказала Кэт, — нет детей.

— У Рамона есть. Как он говорит: «Я отпускаю хлеб мой по водам {42} . Это касается моих детей тоже. И если они возвратятся ко мне по прошествии многих дней, я буду рад». Разве у тебя не так?

— Не совсем! — ответила Кэт. — Я женщина, не мужчина.

— Если у меня будут дети, — сказала Тереса, — я постараюсь отпустить хлеб мой по водам, поэтому мои дети возвратятся ко мне. Надеюсь, что сделаю так. Надеюсь, я не буду пытаться ловить их сетью в море жизни для себя. Я очень боюсь любви. Она такая собственница. Пусть всякая птица летит на собственных крыльях и каждая рыба плывет своим путем. Утро несет больше, чем любовь. А я хочу быть верной утру.

Кэт была рада возвратиться в свой старый дом и к относительному одиночеству. Она чувствовала, что в ней происходит огромная перемена и если эта перемена будет происходить слишком резко, она умрет. Что-то кончилось и что-то началось, глубоко, глубоко внутри нее: в душе и самом нутре. Причиной этой перемены были мужчины — Рамон с Сиприано — и Мексика. Потому что время пришло. Тем не менее, если бы то, что в ней происходило, совершалось слишком быстро или резко, она бы умерла, она чувствовала это. Поэтому ей время от времени нужно было оставаться одной, никого не видеть.

Она часами сидела на берегу под зеленой ивой, свешивавшей до песка свой лиственный полог. Озеро было полноводней после дождей, тише, таинственней. В воздухе стоял запах гниющих водяных лилий, выброшенных водой на берег. Даль казалась прозрачней. Ближние конусообразные холмы были усеяны точками зеленых кустов, как на японской гравюре. К городку тянулись повозки на сплошных колесах, высоко груженные сахарным тростником, каждую волокли восемь волов, опустив массивные головы и медленно покачивая рогами, впереди шагал пеон, направляя их. Таких медлительных, таких мощных, но таких послушных!

Здесь, в Мексике, у нее было странное чувство принадлежности к древнему, доисторическому человечеству, черноглазому человечеству, может быта, доледниковой эпохи. Когда мир был холодней, а моря мельче и само строение земли было другим. Когда земные воды еще громоздились колоссальными ледниками на горах и на полюсах. Когда необозримые равнины простирались до океанов, как Атлантида, и до исчезнувших континентов Полинезии, так что моря были лишь громадными озерами и слабые темноглазые люди того мира могли пешком обходить земной шар. Затем появилось таинственное, пылкое, утонченное человечество, создавшее собственную необычную цивилизацию.

Затем ледники растаяли и вынудили народы переселиться на более высокие места, подобные горному плато Мексики, разделив их на изолированные нации.

Иногда, в Америке, призрак того до-Потопного мира проступал настолько явственно, что человечество нынешнего исторического времени исчезало из сознания Кэт и ей становился близок древний образ сознания, древняя, темная воля, равнодушие к смерти, тонкое, темное сознание, не головное, но спинного мозга. Когда душа и сила человека располагались в крови его и в спинном мозге и существовала странная, темная внутренняя связь между человеком и человеком, между человеком и зверем, ощущавшаяся спинным хребтом.

Мексиканцы по-прежнему были такими. Исконная Америка по-прежнему принадлежала миру, существовавшему до Потопа, до возникновения мира разума и духа. По этой причине в Америке интеллектуально-духовная жизнь белого человека неожиданно расцветает пышным цветом, как мощный сорняк, попавший на девственную почву. Возможно, так же быстро она и зачахнет. Произойдет грандиозная смерть. И затем, живым следствием, появится новый росток, новое понятие о человеческой жизни, которое вырастет из слияния древнего сознания крови и позвоночника и привнесенного белым человеком современного сознания разума и духа. Древнее бытие исчезнет в новом бытии.

Более, чем кем-то еще, Кэт была ирландкой, и на дне ее души лежал почти смертельный мистицизм исконных кельтов и иберийцев. Это был отзвук памяти, что-то уцелевшее от до-Потопного мира, что невозможно убить. Что-то более древнее и более живучее в веках, чем наш претендующий-на-честность-и-справедливость мир.

Она более или менее понимала, чего хочет осуществить Рамон: это слияние! Она понимала, отчего Сиприано стал более важным для нее, чем все ее прошлое, ее мужья и дети. Оттого, что зазвучали в унисон его мужская древняя, доисторическая кровь и ее, женская, столь же древняя, доисторическая. И этого отклика, хотя она сама того не сознавала, ждал все время потаенный голос ее крови.

Ирландия не забыла и не могла забыть той иной древней, темной, великолепной жизни. Туата де Данаан могут быть и на дне западного моря. Но они также и в крови живущих, и их невозможно заставить замолчать. Теперь им нужно опять явиться для нового союза. И ученой, честной-и-справедливой Европе снова нужно сочетаться браком с гигантами древности.