Дэвид Лоуренс - Пернатый змей

За озером, в юго-западной стороне, молния прочертила небо, как зловещее предостережение. И глухо, бархатно прокатился раскат грома.

— Мне страшно! — закричала донья Карлота и, заслонив глаза ладонью, бросилась в дальний угол гостиной.

Сиприано и Кэт стояли на террасе, глядя на то, как ветер треплет разноцветные цветы в горшках и рвет их, унося клочки в пустоту мрака. Кэт вцепилась в шаль, но ветер внезапно нырнул под серапе Сиприано, поднял его в воздух и швырнул, как алое пламя, ему на голову. Кэт смотрела на его широкую, сильную индейскую грудь, пока он боролся с серапе, освобождая голову. Какой он смуглый, первобытно земной, красивый, широкогрудый и мускулистый! Но все это, так сказать, для себя самого. Ничем не одарит другого. Полное равнодушие к другим, замкнутость на себе.

— Ах, вода! — воскликнул он, справившись наконец с серапе.

Первые огромные капли злобно летели в цветы, как стрелы. Кэт отступила назад к двери гостиной. Яркая тройная молния скользнула над черными холмами и, замерев на миг, ускользнула обратно во мрак.

Обрушился, загрохотал дождь, словно прорвало исполинский резервуар. И вместе с ним дохнуло ледяным воздухом. И постоянно, то в одной стороне, то в другой, непрерывно вспыхивали голубые, пронзительно голубые молнии, заливая своим светом на голубое, мертвенное мгновение смутные деревья и призрачный сад, и гасли и непрерывно грохотал гром.

Кэт в изумлении смотрела на летящие потоки воды. В голубые мгновения вспышек она видела, что сад внизу превратился в водоем, дорожки — в бурные реки. Было холодно. Она вернулась в гостиную.

Слуга ходил с фонарем по комнатам, ища выползших скорпионов. Он нашел одного, бежавшего по полу в комнате Кэт, и другого, упавшего с балок потолка на кровать Карлоты.

Карлота и Кэт уселись в гостиной в качалки и покачивались, наслаждаясь влажным и прохладным освежающим воздухом. Кэт уже и забыла, что это такое: настоящая прохлада. Она поплотней запахнула шаль на груди.

— Ах, вы мерзнете! Теперь нужно поберечься. Иногда в сезон дождей по ночам бывает очень холодно. Надо вам запастись лишним одеялом. А слуги, бедняги, те так просто лежат и дрожат и утром похожи на трупы. Но солнце пригреет, а они снова оживают и, похоже, думают, что как-нибудь переживут предстоящее. Правда, жалуются иногда, но все равно ничего не предпринимают, чтобы утеплиться.

Ветер внезапно стих. Разгоряченная темная кровь не давала Кэт усидеть на месте, хотя в ноздрях стоял запах воды, почти льда. Она встала и снова вышла на террасу. Сиприано продолжал стоять там, неподвижный и загадочный, как статуя, в своем красно-темном серапе.

Дождь слабел. Внизу, разбрызгивая воду, бегали в слабом свете «молнии» в загуане две босые служанки, подставляя ollas [94]и квадратные канистры из-под бензина под струи воды, дугой льющей с крыши, и, пока те наполнялись, они бросались в укрытие, а потом тащили тяжелые пенящиеся сосуды в помещение. Так они избавляли себя от похода к озеру за водой.

— Что вы думаете о нас? — спросил Сиприано.

— Мне это непривычно, — ответила Кэт, которую эта ночь потрясла и слегка напугала.

— Хорошо, да? — торжествующе сказал он.

— Немного страшновато, — сказала она с легким смешком.

— Привыкнете, и это покажется вам естественным, да? Настоящим, так сказать. И когда уедете в такую страну, как Англия, где безопасно и всего в изобилии, тогда вам будет этого не хватать. Тогда вы скажете себе: «Чего такого мне не хватает? Чего такого здесь нет?»

Казалось, его темная индейская душа торжествует. Любопытно, что, хотя он так хорошо владел английским, в его устах ее родной язык казался иностранным, причем больше, чем испанский доньи Карлоты.

— Я могу понять, когда люди желают все иметь, всю свою жизнь, да? жить спокойно и ни в чем не нуждаясь, как в Англии и в Америке. Хорошо — осознавать это. Что ты qui vive [95], да?

— Наверно, — ответила она.

— Поэтому мне нравится, — сказал он, — когда Рамон говорит людям, что земля — живая, а в небе летает громадная невидимая птица. Думаю, это правда. Конечно, правда! И знать это — хорошо, потому что тогда человек qui vive, да?

— Но это скучно — постоянно быть qui vive, — возразила она.

— Почему? Почему скучно? Нет, я, напротив, считаю, что это замечательно. Ах, вам следует выйти замуж и жить в Мексике. Я, по крайней мере, уверен, вам это понравится. Вы все больше и больше будете это осознавать.

— Или все больше и больше деградировать, что, как мне кажется, и происходит здесь с большинством иностранцев.

— Почему деградировать? — не согласился он. — Не понимаю. Почему деградировать? Перед вами страна, где ночь — это ночь, где идет дождь, и вы это видите. И где есть люди, с которыми вы должны быть qui vive все время, все время. И это очень хорошо, да? Жизнь у вас не скучная. Не как у жемчужины! Согласны, что у жемчужины скучная жизнь, да? — cuando se echa a perder [96]?

— Да! — согласилась она.

— А еще есть Рамон. Как он вам кажется?

— Не знаю. Ничего такого не хочу сказать. Но думаю, ему не хватает чувства меры: слишком далеко заходит. И не думаю, что он мексиканец.

— Почему? Почему не мексиканец? Он мексиканец.

— Не такой, как вы.

— Как это, не такой? Он мексиканец.

— Он кажется мне продуктом старой-престарой Европы, — сказала она.

— А мне он кажется продуктом старой-престарой Мексики, — возразил он, быстро добавив: — и новой тоже.

— Но вы не верите в него.

— То есть?

— Вы — вы лично. Вы не верите в него. Думаете, он ничем не отличается от остальных, что это своего рода игра. Вы, мексиканцы, на все смотрите как на игру. Ни во что по-настоящему не верите.

— Как это не верю? Не верю в Рамона? Ну да, может, я не боготворю его, не падаю перед ним на колени, простирая руки и обливая слезами его ноги. Но я… я тоже верю в него. Не так, как вы, но по-своему. Скажу почему. Потому что в нем есть сила, которая заставляет верить в него. Если бы он не обладал такой силой, как бы я мог верить в него?

— Когда тебя заставляют верить, такая вера сомнительна, — сказала она.

— Как еще человек может поверить, если его не заставить? Я люблю Рамона за то, что он заставляет меня верить. Когда я был молод и мой крестный отец не мог заставить меня уверовать, я был очень несчастлив. Это сделало меня несчастным. Но Рамон заставляет меня верить, и это очень хорошо. Я чувствую себя очень счастливым, когда понимаю, что не могу от него избавиться. И вы тоже будете счастливы.

— Когда пойму, что не смогу избавиться от дона Рамона? — с иронией спросила она.

— Да, это тоже. А еще, когда поймете, что не сможете убежать от Мексики. И даже от такого человека, как я.

Она помолчала, скрытая темнотой, и язвительно ответила:

— Не думаю, что буду счастлива, чувствуя невозможность бежать из Мексики. Напротив, если не буду уверена, что могу в любой день уехать, мне здесь станет невыносимо.