Эдуард Пашнев - В году тринадцать месяцев

— Понимаете, — опустила она глаза и потянула к себе машинально телефонную книгу.

— Какого черта вы на моем столе наводите порядок? Что вы, говорить не умеете? — зарычал он. — Так цитируйте какой-нибудь монолог по памяти. В пьесах, в которых вы играли, найдутся монологи на все случаи жизни.

Он кричал на Татьяну, а ей совсем не было обидно. Она вдруг поняла, что главреж очень болен и, наверное, так кричит потому, что хочет перекричать свою собственную боль. И на репетициях потому и взрывается, что в это время взрывается в нем боль… И чтобы не слышать, чтобы продолжать репетировать, он криком заглушает ее.

— Константин Ефимович, я приду потом.

— Говорите, что вы тянете?

— Ну, ладно, — согласилась Татьяна, — я не жаловаться пришла, я сейчас, когда увидела вас на диване, кое-что поняла.

— Премного обязан, черт возьми! — вскочил главреж и зашагал по кабинету.

— Константин Ефимович, бросить мне театр или нет?

Он остановился, развел руками и крикнул, словно это было самое страшное оскорбление или ругательство:

— Не знаю!

— Для меня это очень важно.

— Не знаю!

— Вы только скажите: да или нет?

— Не знаю, черт возьми, — крикнул он в третий раз и взорвался: — Почему вы думаете, что я должен за вас решать? У меня своих дел хватает. Берите ответственность за свою судьбу сами. И не ловчите!

— Я не ловчу… Со стороны всегда виднее.

— Не знаю.

— Вы же не занимаете меня в серьезных ролях.

— Не занимаю.

— И не будете занимать?

— Не знаю.

Он сидел за столом и монотонно отвечал: не знаю, не знаю, предоставляя Татьяне решать самой свою судьбу, «Да, он жесток, — подумала она, — но это жестокость не палача, а философа. И жестокость эта к никчемной актрисе, не сумевшей как следует даже поцелуй сыграть, от большой доброты к искусству». До нее вдруг дошел смысл обывательских разговоров в театре о том, что главреж очень талантливый, но и очень большой хам. Кто-то даже ходил с бумажкой, собирал подписи, чтобы выставить его из театра. И она тоже поставила свою подпись. Дура. Может ли быть по-настоящему талантливый человек грубым? Он очень болен и рычит, наверное, зачастую не на актеров и рабочих сцены, а на того зверя, который поселился у него внутри и грызет его во время репетиции, мешая работать.

А Константин Ефимович опять потянулся к стакану с водой, опять полез за таблеткой в коробочку. Но коробочка оказалась пустой, он швырнул ее в сторону и стал рыться в столе, выбрасывая пустые коробочки из-под лекарства прямо на пол. Ему попалась какая-то смятая бумажка с круглой печатью — рецепт. Он его расправил одной рукой, хотел встать, но новый приступ согнул его в кресле.

Татьяна протянула руку и взяла рецепт.

— Я схожу, аптека здесь рядом.

— Черт возьми, — только и смог он крикнуть ей вслед.

По дороге в аптеку Татьяна спросила у другой Татьяны, которая собиралась стать великой актрисой:

«Ну что? Ничего из этой затеи не вышло?»

«Да, не вышло».

«И что ты думаешь делать дальше?»

«Надо подумать».

«А что думать? Тебе же сделал предложение слесарь-водопроводчик? Почему ты считаешь, что он тебе не пара?»

«Да я…»

«Анатолий Белов? Плюнь! Пусть его любит Джина Лоллобриджида».

Свадьба!

Таисия, расплескивая водку, высоко подняла граненый стакан.

— Тиха! Тиха! Дайте матери сказать свое последнее слово. Юрка, паразит, я тебе при всех скажу, ты у меня не промах! Какую девку отхватил, а? Граждане, товарищи, дорогие мои, посмотрите, какую девку отхватил. Посмотрите, граждане, полюбуйтесь на мою красулечку.

Юрий чувствует себя неловко.

— — Мама, сядь, — просит он.

Подруга Таисии, толстощекая обрюзгшая женщина в малиновом платье с белой синтетической розой на груди, шепчет ехидно своему соседу — ленивому крепкому старику:

— Росточком только не вышла.

Тот равнодушно кивает.

— Выпьем, кума.

— Выпьем, кум. За что скажешь?

— Чтоб подросла молодая.

Кума хихикает, кум сосредоточенно цедит водку в стаканы.

— Мама, сядь, — снова просит Юрий.

Таисия упирается.

— Я тебе сяду. Семен, сыграй что-нибудь жалостное. Сына женю, сердце щиплет.

— Для вас, Таисия Петровна, — встает и изгибается в поклоне Семен, — всегда любого Баха и сыграю и сбацаю. Где моя гитара?

За столом из рук в руки передают гитару, она доходит до кумы. Та принимает ее и вдруг брезгливо отставляет в сторону.

— Ой, проклятая, что-то из нее текеть.

Кум наклоняется к гитаре большим сучковатым носом, уточняет:

— Пыво.

— Кто в мою гитару пива налил?

— Так это ж пыво.

— Кто в мою гитару родную пива налил?

— Так это ж пыво… Высохнет, — пытается втолковать кум. — А можно полотенцем вытереть.

— А Семен, — вспоминает Таисия, — может сплясать стихотворение.

— И спляшу, — он выходит на середину. — Александр Сергеевич Пушкин: «В пустыне чахлой и скупой и, так сказать, на почве, зноем раскаленной».

Объявив, он запрокидывает голову и под ритм стихов отбивает чечетку и ногами на полу и руками на животе, на груди. Этот номер вызывает бурю восторга.

— Ай да Семен!

— Молодец!

— Кавалер!

— Так это ж пыво, — говорит кум и загадочно смеется.

Татьяна смотрит на Семена некоторое время и борется с веселым желанием запустить в него салатницей, чтобы он перестал плясать стихотворение, перестал топтать Пушкина, но сдерживается и зловещим шепотом требует от мужа утихомирить своего дружка.

Юрий поспешно кивает головой, он с ней во всем согласен и насильно усаживает плясуна за стол.

— Сказано — сделано, — соглашается тот.

— Горька! — разражается густым криком кума и, закрыв от удовольствия глаза, повторяет: — Горька!

— Тиха! Тиха! — снова встает Таисия Демонова. — Дайте матери сказать. Танечка моя заскучала. Ей замуж боязно итить. Я скажу свое последнее слово про себя. Я тебе теперь кто?.. Мать. А ты мне — кто? Дочь. Я говорю при всех… Зажигай свет в уборной, зажигай на всю жизнь. Правильно я говорю?

— Правильно, Таисия Семеновна, — скучно соглашается Татьяна.

— Цыц, я тебе не Таисия, я тебе — мать. Идем.

— Куда?

— Идем.

Таисия Демонова крепко хватает Татьяну за руку и тянет из-за стола. Юрий приходит на помощь Татьяне. Он пытается отнять у матери ее руку. Но та уцепилась мертвой хваткой и не пускает.

— Мама!

— Уйди! Пусть она идет со мной. — Татьяна пытается удержаться свободной рукой за стул, но свекровь вытаскивает ее на середину комнаты вместе со стулом. — Зажигай свет в уборной. Пусть горит. Хоть на всю ночь, слова не скажу, — она захлебывается от собственной щедрости. — Везде зажигай! В ванной зажигай, в сарае зажигай, в комнатах зажигай. Пусть горит.

— А я еще могу сплясать под лирические стихи Маяковского, — вспоминает Семен.