Эдуард Пашнев - В году тринадцать месяцев

— Жизни хочешь?.. На!.. Бери!..

Крикун дернулся, как загипнотизированный, чтобы взять то, что ему протягивал полковник, и тут же отшатнулся, потому что в руках у полковника был чистый лист бумаги.

— Что ты мне даешь? — растерялся он. — Нашел время для шуток.

В бараке негромко, но дружно засмеялись.

— Чистый лист бумаги, гад, я тебе даю. Жизнь твою, — полковник начал негромко, почти шепотом, но голос окреп и загрохотал: — Можешь на этом листе написать письмо жене, можешь написать «Войну и мир», и можешь с этим листком сходить в уборную. Только не забудь, что это твоя жизнь.

Крикун отвернулся. Он не только не желал брать чистый лист, но и видеть его не хотел. Полковник потянулся к раненому плечу, чтобы спрятать под повязку блокнот. Но тут поднялся усатый украинец и протянул руку.

— Дай мне.

Полковник отдал ему вырванный из блокнота листок. И вдруг потянулись другие руки.

— Дай!

— Дай и мне.

— И мне…

Горев был ближе всех к редактору фронтовой газеты. Он тоже протянул руку и тоже взял листок.

Усатый украинец бесхитростно потянулся за чистым листком бумаги, которого у него не было и на котором он, может быть, собирался написать письмо жене. А получилось так, что он подкрепил образ, созданный редактором фронтовой газеты. И остальные руки уже тянулись не за чистой бумагой, а за символическим листком жизни.

Редактор молча раздавал листки из блокнота, до тех пор раздавал, пока в руках остались одни корочки.

Горев долго берег листок. Он был совсем чистый, только на уголке маленькое пятнышко крови: блокнот полковник прятал под повязкой. И потерял уже в сорок четвертом году после неудачного побега из лагеря. Он чудом остался жив. Его до полусмерти избивали, требуя назвать сообщников. Горев не назвал. Он все-таки стал солдатом. Тогда он впервые простил себе предательство, хотя знал, что люди ему все равно не простят.

После войны ему никто ничего не сказал. Наоборот, его очень долго лечили, дали пенсию, дали возможность вернуться в театр, но он всегда помнил, что бросил винтовку в трудное время.

Рассказывая, как полковник раздавал листки, Горев волновался. Он брал из стопки салфетки и, произнося: «Дай мне!», протягивал руку в сторону и ронял на пол. Протягивал и бросал.

Две девушки за соседним столиком изумленно смотрели на смешного старика. Потом он спохватился, стал торопливо подбирать салфетки с пола.

— Это очень похоже на правду, — сказала Татьяна. — Моя жизнь, например, — она грустно усмехнулась, взяла салфетку. — Смятая, испачканная. — Я всегда это знала, хотя не слышала вашей истории.

— Дайте сюда, — потребовал Горев.

— Зачем?

— Вам рано комкать свою жизнь.

Он отобрал у нее листок, расправил его. И Татьяна подумала, что он прав, что она сегодня же на таком вот чистом листке напишет заявление в театр. Призвание, в конце концов, не всегда обязательно. Было бы внутреннее служение. И без маленьких актеров не бывает большого театра.

Горев первым узнал, что директор и главный режиссер согласны принять Татьяну Осипову в труппу. Он мог бы позвонить по телефону, но ему хотелось увидеть ее радостное лицо.

Татьяна удивилась, а потом ринулась на кухню за рюмками. Пока она разыскивала начатую бутылку вина, в комнату заглянула Таисия Демонова.

— Добрый вечер, — пропела она.

Горев вежливо кивнул.

— Добрый вечер.

Татьяна, с рюмками и бутылкой вина натолкнулась на милую свекровь.

— Таисия Семеновна, вы подглядываете?

— С гостем вот поздоровалась, — она пристально посмотрела на Горева. — Вы, кажется, мне ровесник? Или даже постарше?

Татьяна вежливо, но довольно настойчиво вытеснила ее в коридор.

— Да, да, он вам ровесник. И он вас постарше. Придет Юрий, пусть посидит у вас. Я занята, очень занята.

— Для мужа — занята?

— Да, да, для мужа, для вас, для Организации Объединенных Наций, — и закрыла дверь.

— Как вы узнали? Как вы догадались, что я не могла больше без театра? Вы умный, вы очень умный.

— Нет, — покачал головой Горев. — Я старый.

— Наверное, это одно и то же: старость и мудрость.

Татьяна налила в рюмки вина. «Сколько же это длилось? — подумала она. — Около восьми месяцев. Восемь месяцев, вычеркнутых из жизни».

— Знаете, о чем я подумала? — спросила она. — О том, что в году не всегда бывает двенадцать месяцев… В этом году моем было всего четыре.

— Вот видите, а надо, чтобы в году было тринадцать месяцев, — пошутил старик.

— Сколько? — задумчиво переспросила Татьяна.

— Тринадцать.

— Да, да, тринадцать. Именно тринадцать. Надо, чтобы каждый человек жил так, чтобы у него в году было тринадцать месяцев, а не четыре.

Старик и молодая женщина молчали. Горев любовался Татьяной и радовался, что заставил ее преобразиться. А она молча беседовала сама с собой.

«Ну что, ты снова актриса?»

«Кажется».

«Не кажется, а точно актриса».

«Если так… жизнь продолжается. Я снова живу».

«С кем?»

«Не смешно».

«Почти грустно. Как с Юрием быть?»

«Юрий неплохой парень, но он из вычеркнутых восьми месяцев жизни».

«Значит, развод?»

«Развод!»

Татьяна достала чемодан, побросала в него рубашки Юрия. За дверью стояла Таисия Демонова. Так и не ушла. Ну и терпение!

— Вас я тоже перечеркиваю, — сказала Татьяна. — Держите!

— Что еще такое? — удивилась свекровь.

— Чемодан, вещи. Я развожусь с вами. Я возвращаюсь к старому замыслу.

— К этому старику, что ли? — не поняла Таисия.

— Ничего-то вы не понимаете. Я возвращаюсь в театр.

Перед носом Таисии захлопнулась дверь. Но не на таковскую напали. Тотчас же раздался барабанный бой в две руки. Татьяна засмеялась, открыла ей.

— Вам требуется последняя реплика?

— А свет кто будет тушить в уборной? Иван Ветров?

Татьяна захлопала в ладоши, услыхав такие замечательные слова.

— Все, все по-старому. Нет ни кафе, ни мужа, ни Таисии Демоновой.

— Как это меня нету?

— А так: раз — и нету!

Когда Татьяна вошла в актерскую комнату, там никого не было, кроме Киры и костюмерши — полной женщины в белом халате. Актриса возвела руки к потолку, а костюмерша ползала перед ней на коленях, уравнивала подол платья.

— Здравствуй! — сказала Кира. — Ты же сегодня не занята.

— Так просто зашла.

— А распределение ролей тебя случайно не интересует?

Татьяна резко повернулась.

— Интересует.

— Между прочим, я знаю, ты ходила к главрежу и просила, чтобы тебе дали эту роль.

— Ну и что?

— Ничего, так даже бывшие подруги не поступают.

Татьяна не ответила. Из коридора выплыла инспектор сцены Ярославская.

— Где Горев?

Кира крутнула головой в сторону, где, по ее мнению, должен находиться кабинет директора и где сейчас происходило распределение ролей.