Эдуард Пашнев - В году тринадцать месяцев

— Ты что, не знаешь, что ли, свою сестричку? — иронически спросила Ольга.

А прабабушка Наташа, не в силах вымолвить ни слова, опять прижала испуганно кулачки к груди.

— Ничего не случилось. Алка заплакала, я решила пойти к ней в комнату, успокоить. Так она меня не пустила. Говорит: «Пусть развивает легкие. Может, она певицей будет, когда вырастет. Наполеон в детстве заходился плачем до синюхи». Я говорю: «Она плачет не потому, что хочет стать Наполеоном, а потому, что обмочилась». — «Очень хорошо, — отвечает. — Пусть привыкает, что мы ей меняем пеленки через каждые два часа, а не через пять минут». Где-то она прочитала, что за границей детям кладут вату в штанишки, и пусть он кричит, не кричит, раньше, чем положено, эту вату не меняют. И она собирается применить этот передовой метод.

— Она соображает, что делает? — взорвалась Ольга.

— Она прочитала, — сказал я. — Где она только могла такое прочитать! Тоже мне Летиция Буонапарте. — Я схватил с полки книгу. — Вот что она пусть прочтет: «Установлено, что связь между ребенком и матерью основана на сигналах. Самый ранний сигнал, который издает ребенок, — это плач. Ребенок плачет, чтобы привлечь внимание матери. Сигнал ребенка должен вызвать защитный ответ у родителей».

Я с шумом захлопнул книгу и поставил на полку. Но Ольга тотчас сняла ее опять и раскрыла. Наступила ее очередь возмущаться.

— Плач — односторонний сигнал. Родители в ответ не плачут же, — принялась она втолковывать научные истины. — А отношения ребенка и матери не могут осуществляться без двухстороннего сигнала. И таким сигналом является улыбка. Вот здесь описан случай, — она нашла нужную строку пальцем. — Вот… «У матери только что родившегося ребенка из-за депрессии, связанной с тем, что ее бросил муж, надолго исчезла с лица улыбка. Ребенок, воспитывавшийся этой матерью, до шести месяцев не улыбался и не радовался. Но выразительные возможности ребенка были сохранены: он улыбался своей тетке, при виде ее рвался к ней на руки. Если ребенок оставался в одной комнате с матерью, то становился беспокойным, карабкался из кровати, всеми своими движениями требовал внести его в комнату тетки».

Бабушка Валя внимательно слушала мою жену.

— А ведь правда, — сказала она. — И наша не улыбается. Эта морщит лоб, и маленькая морщит лоб, как старушечка. Я уж и то заметила и захожу, улыбаюсь ей. Хорошо, что ты мне прочитала этого ученого. Я теперь знаю, что мне делать. Улыбаться она мне не запретит.

— Она переживает, что у ее дочери отца нет, — робко вставила прабабушка Наташа.

— Подумаешь, отца нет. У нее дядя есть, — стукнул я себя в грудь. — Я тоже буду улыбаться Алке при каждом удобном случае. Вот начну нарочно ходить каждый день в гости на Никитинскую. Она у нас не останется без улыбки.

— Правильно! — стукнула Ольга кулаком по столу. — Мы все будем улыбаться. Девочка нуждается в облучении улыбкой. Я сказала, что ноги моей там не будет, но я завтра же заявлюсь в гости и скажу: «Здравствуйте, я ваша тетя». И буду улыбаться. Пусть ваша Маргариточка, Валентина Михайловна, позлится. И вы, Бабулия, — обратилась она к прабабушке Наташе, — когда поедете в гости, тоже улыбайтесь своей внучке, вернее, правнучке.

— Я, конечно, буду, — заверила Бабулия. — Мои дети: и Аркадий, и Анатолий, и вот Валентина не даст соврать — не оставались ни без хлеба, ни без улыбки. Хотя время было какое трудное.

Квадрат мог часами носить в зубах варежку Ольги. Но сейчас он с таким любопытством прислушивался к разговору и вглядывался в лица, озаренные вдохновением, с таким вниманием, что выронил варежку и сидел, высунув язык и время от времени чихая от папиросного дыма. Бабушка Валя от волнения курила одну папиросу за другой, и сказать ей ничего было нельзя.

Большое расстояние между Никитинской улицей и Березовой рощей существенно осложняло выполнение нашего плана, но мы сознательно жертвовали своим свободным временем. Я отказался от похода в лес за грибами, от встречи с приятелем, который обещал мне показать коллекцию значков, от посещения театра. Только от выступления по телевидению не смог отказаться, потому что оно уже было объявлено в программе. Ольга тоже отказалась от посещения театра, от встречи с портнихой, отменила прием гостей, назначенный на воскресенье. Только от позирования художнику она не смогла отказаться. Он позвонил по телефону и умолил ее прийти хоть на часок. Визит к художнику и мое выступление совпали в один день, а мы не хотели оставлять Аллочку без улыбки ни одной секунды. Выручила нас прабабушка Наташа.

— Я поеду на Никитинскую, поживу там немного, — сказала она. — Пока вы освободитесь.

Прабабушка Наташа уехала, а на другой день вечером раздался телефонный звонок.

— Сергей, — спросила встревоженным голосом Рита, — ты ничего не замечал за бабушкой?

— Нет. А что такое?

— Не знаю, как тебе объяснить. Она очень странно себя ведет. Стоит мне отвернуться, как она подходит к Аллочке и начинает ей строить рожи. Я обернусь — она сразу прекращает и виновато отходит в сторону, как будто украла что-нибудь.

— Улыбку разучилась узнавать! — крикнул я ей. — Это она улыбается твоей дочери, поняла?

— Зачем? — раздался в трубке удивленный голос моей сестры.

— Ну, этого я тебе не в силах объяснить. Это все равно, что спросить: «Зачем светит солнце?»

Я ее так озадачил, что она на какое-то время замолкла, а потом, видимо, не сумев побороть сомнение, опять спросила:

— Так ты считаешь, что она улыбается? А мне показалось, что она как-то странно гримасничает.

— Улыбка не бывает без гримасы. Без прекрасной гримасы. Поняла?

Ольга с заинтересованным видом прислушивалась к разговору.

— Ну, что? — спросила она, когда я повесил трубку.

— Бабулия наша действует в тылу противника. Только Рита ее уже обнаружила.

— Очень хорошо, — одобрила Ольга, — завтра моя очередь.

Рита встретила мою жену настороженно Она катила коляску с Аллочкой по двору и поздоровалась еле заметным кивком. В другое время Ольга обиделась бы, фыркнула, но сейчас она разулыбалась широко и приветливо.

— Здравствуйте, хорошие люди! Рита, дай я покатаю немножко твою дочь, а ты пока отдохни.

Миролюбие Ольги ошеломило мою сестру. Она безропотно отдала ручку коляски, и тетя покатила Аллочку, светясь над ней, как солнышко. Девочка вертела головой и глазенками, разыскивая свою молчаливую маму, но моя жена увозила ее все дальше и дальше от строгого, нахмуренного лба Риты. Погруженная в себя, в свои переживания, она почти не разговаривала с дочерью на улице, даже поправляла подушку и всовывала соску молча. А Ольга везла маленького человека и тараторила без умолку: