Dок Берг - Наглое игнорирование

А у старшего лейтенанта мелькнуло в голове, что прав был инструктор по стрелковому делу, когда говорил обучаемым на стрельбище:

— СВТ это чума! В умелых руках на автоматных дистанциях страшнее автомата. Из нее от пуза можно расстреливать ростовые на 100 м бегло, но пулька при этом бьет не как пистолетная.

Только бы на бегу успеть новые обоймы вбить в винтовку, а то там всего пара патронов осталась и второй магазин легок и пуст. Еще мелькнула какая-то толковая мысль, что-то с танками связанное, но эту мысль уже подумать не удалось, все внимание ушло на забивание патронами магазина.

Отбежали на пару сотен метров, и встали не сговариваясь, словно кто окликнул. Здоровяк запаленно дышал, как загнанный конь, но тело товарища так и не бросил. Уставились живые на Берестова. С той стороны, где медсанбат – крики, пальба, вопли, воет кто-то не по-людски, как бывает от предсмертной боли и ужаса. Танковые пулеметы трещат прямо посередке расположения. И понятно, каюк медсанбату.

— Переехали кого-то пополам, у нас так Прохоров выл, когда через него танк проехал, — хмуро заявил пулеметчик, который вроде как и стоял на ногах, но словно скукожился весь, к земле его тянуло, вот он и скомкался, сам того не замечая.

Берестов понял намек, лег сам, сделал знак рукой. Оба бойца плюхнулись без споров, с облегчением.

— Диски? — намекнул-спросил пулеметчика. Тот спохватился, замелькал пальцами, тихо пружинка в магазине защелкала, сжимаясь, принимая патрон за патроном. А сам начштаба в этот момент стал ломать себе голову извечным вопросом – "Что делать?"

И выходило, что все, что он может – это сейчас постараться собрать в лесу тех, кто успел убежать, потому как на все остальное сил и средств у него нет совсем. Пощупал рукой противогазную сумку на боку – в этом медсанбате положенного для документов металлического запираемого ящика не оказалось почему-то и потому он самые ценные бумаги и обе печати таскал с собой. Это было серьезным нарушением основ делопроизводства, но оставлять документы в простом фанерном коробе без замка он тоже не смог. Получается, был прав.

— Серегу похоронить надо, тащ стралтн! — сказал пулеметчик. Показал глазами на мертвеца.

— Нет, — отрезал Берестов.

— Товарищ старший лейтенант, не по-людски так, дружок он нам был!

— Шивые вашнее! — тихо рявкнул старлей и так зло глянул, что пулеметчик на минуту оробел, такого волчьего оскала не мудрено было испугаться. И бойцы. переглянувшись, подчинились. Погибшего все же дал закидать ветками, но крайне убого, за пять минут, разве что удивленные глаза закрыли.

И повел бойцов туда, где ожидал найти выживших.

Лютого старлея испугался больше, чем немцев. Те уже встречались, а тут летеха так ощерился свирепо, что опешил Сидоров, хоть сроду был не самого робкого десятка. Показалось, что умом краском тронулся, чему способствовало и косноязычие, странное для строевого командира, такой и пристрелить может сгоряча, видно же – бешеный!

Но через немного времени пришел боец в себя, отпустило. В бою и не так расщеперишься, благо на себя никак не глянешь, а после того, как из окопчика выбрались оказалось – губу себе прокусил. Сам не заметил. А ведь только вчера порадовался, что с передовой попал в тыловое учреждение, где и кормят отлично и танки не утюжат. Вот накаркал и сглазил. Да не он один, покойный Серега вчера как раз когда окопчик копали, бухтел, что зазря это силу тратят и время, чего тут может случиться? В тылу-то? Вот тебе и тылы. Еще и хуже выходит, на передовой хоть гранаты есть и артиллерия… Иногда. А тут – вот хорошо пулемет у тех танкистов заначил, тяжелый, зараза, по сравнению с винтовкой, зато и прикурить дает за отделение с берданками.

Теперь припустили за начштаба по лесу. Почти сразу же наткнулись на двух медсестричек с приемного – бледные, белые, как полотно, губы трясутся, глазищи по девять копеек, обрадовались, кинулись, как чумовые, залепетали чего-то. Старлей говорить не дал, буркнул только что-то, рукой махнул. И побежал дальше. Санитар с госпиталки видать за немцев принял – как увидел фигуры, так маханул прочь, словно конь, только на окрик среагировал, уставился оторопело. Потом совершенно неожиданно на них выскочил долговязый немец, да его начштаба срезал, благо немец сглупил – пока свою винтовку к плечу бросал, ему от пояса косноязычный двумя пулями в живот, сложился германец пополам и башкой железной в мох ткнулся. Завозил ногами, замычал, от него рванули еще пуще, пока другие не набежали, благо пальба в расположении кончилась уже, пулеметы заткнулись, только одиночные хлопали, неприятные какие-то по разрозненности, добивающие.

Всего по лесу бегая, собрали 28 человек, из них баб – 20, последней попалась злющая ведущий хирург, которую все санитары боялись как огня, язык у этой жилистой ведьмы был словно бритва и в выражениях она не стеснялась, хоть и вроде как культурный доктор. И выражения у нее были зубастые, лаялась с загибами и переворотами, не каждый и старшина повторить сумеет. А тут – сидела под деревом отрешенно, словно молилась, только пистолет в руке зажат, не понятно зачем. Поглядела на подошедших странно, словно не узнавая, старлей доложил на своем коверкотском языке ситуацию, впрочем, понятно было. Думали – не слышит, но она замедленно кивнула, встала, словно древняя старуха, в три приема. Глухо, отстраненно, сказала:

— Выводите, Берестов!

И повел начштаба остатки куда – ему одному ведомо. Остальные поплелись следом, медленно осознавая, что если это и тыл, так уже – немецкий, а у них ни еды, ни вещей, в чем выскочили из убиваемого медсанбата, в том и шли. А впереди – головным дозором – Сидоров с напарником. Как направление им краском показал – так и пробирались, сторожко слушая и приглядываясь, понимая, что если нарвутся-то им – первые пули. Но пока везло. Ясно было, что дивизию разгромили, потому как грохотало уже впереди, куда шли, а за спиной стихло.

Вывел свою группку начштаба как по нитке, видать хорошо места изучил, ну да ему и карты в руки. Притопали к вечеру в маленькую замухристую деревню, бедно тут люди живут, хоть и форсу много. Видал здесь Сидоров крестьян в шляпах, да даже и пиджаки городские попадались. А полы – глиняные, домишки тесные и в общем-то потихоньку гордость брала, что у себя – живут богаче, хоть и без пиджаков с галстуками и шляпами.

Очень вовремя пришли. Из всех спасшихся четверо были раненые, там сгоряча галопом скакали, а прошли полдня по лесу – и спеклись, скисли, один так и вообще падать стал в обмороки, пришлось его тащить на самодельных носилках, что совсем дело замедлило. Местные, куркули чертовы, кормить не захотели, потому Берестов им свои часы отдал, тогда еды дали, да и то – убогой, впору нищим подавать. Про себя Сидоров запомнил местных, в разумении, что вернемся же, припомним вам, заразам! В хаты тоже не хотели пускать, но тут старлей ощерился, словно в лесу – и местные сразу уши к спине прижали. Ночь прошла спокойно, утром пустились дальше, а раненых пришлось оставить, потому как по лесам бегать после операций – врагу не пожелаешь, к утру им всем четверым поплошало и осталась с ними одна медсестричка, хоть ее и не назначали и не приказывал ей никто, но она так сама решила. Потому уходили поутру с мерзким чувством. Своих бросать было очень горько. И отступать – тоже. Начштаба вел свою группу по местам глухоманным, стараясь не вылезать на дороги, тем более, что слышно было часто гул моторов – немецкая армия перла в одном направлении с остатками медсанбата, тоже на восток, но гораздо быстрее. Пару раз пересекали дороги, выждав промежутки между многочисленными колоннами. И то горелые наши грузовики попадались, то ломаные телеги с вздувшимися лошадиными трупами и – человеческие останки попадались частенько, даже и в лесу. Сначала было неприятно, потом уже пообвыклись. Сидоров сам удивлялся везучести командовавшего группой старлея, словно заговоренный шел, как невидимками стали. Ухитрялся тот избегать встреч с немчурой как по волшебству. Только вот против голодухи ничего не мог предпринять – и так-то местности были тут нищими, так еще и к нашим армейцам относилось здешнее крестьянство без радости. Что было ценного – все ушло за жратву. И шли полуголодными, отощали.