Dок Берг - Наглое игнорирование

А еще – совершенно неожиданно для Алексеева – тут оказалось великое множество маленьких певчих птичек, которые вили свои гнезда совсем рядом с клетями. Для них тоже был праздник жизни – вся эта масса вкусных мух позволяла вырастить птенцов без хлопот.

Старательный матрос Ванечка предлагал не раз птиц разогнать и гнезда разорить, чтобы "они наших мухов не ели!" Старик-сторож против этого возражал категорически – ему нравился щебет и трели. Фельдшер подумал, и Ванечку уговорил не заниматься ненужным делом, а гнездо с орущими птенцами отнести обратно. Матрос был послушным и все выполнил досконально, и Иван Валерианович только вздохнул, увидев, что гнездо наполовину свито из человеческих волос – русых, темных и светлых.

Хороший был помощник, исполнительный и послушный, жаль только бог обидел, был Ванюшка с рождения УО – умственно отсталый и помер бы в блокадном городе на иждивенческой пайке в 125 граммов никудышного "как бы хлеба" из всяких суррогатов. Но повезло – попался Михайлову на глаза и тот спас бедолагу, взяв на кафедру и даже добившись статуса "матрос нестроевой службы". Парень это помнил и старался изо всех сил, однообразная простая работа особенно ему подходила и теперь он каждый день, в полную меру своих сил помогая мухам, чистил палочкой черепа, сдвигая трудно поедаемые скальпы и снимая готовую отвалиться плоть, чтобы мухам было удобно кушать. Сам фельдшер не мог активно в этом участвовать – болели старые раны и каждый шаг давался с трудом. Мушиный пир вызывал у него двоякое чувство – с одной стороны жизнерадостное копошение опарышей, как у любого нормального человека, вызывало отвращение, да и сам субстрат в виде гниющих лиц с ворохом червей в глазницах и ноздрях, на уже открывшихся зубах никакой радости не доставлял, особенно еще и потому, что на краю поля зрения казалось, что мертвые немецкие головы гримасничают и переговариваются жужжанием – так шевелилось мушиное потомство. С другой стороны – сам же раньше лечил своих раненых, давая цветным блестящим мухам сбросить в гниющие раны личинок.

И не один десяток людей так спас, тем более что больше-то лечить по разрухе было нечем. Теперь вот мухи снова должны были постараться и спасти множество раненых, важность и ценность коллекции фельдшер отлично представлял.

Весна оживила и людей, романы крутили очень многие из команды, да и местные девки и бабенки в основной своей массе как с цепи сорвались, вовсю руководствуясь девизом "война все спишет!" Командир в этом море любви торчал железным столбом, все бабьи поползновения к нему пресекал резко и безжалостно, осекая совершено недвусмысленно. Стрелы Купидона отскакивали от окаменевшего сердца начпоха. Зато остальных похоронников косили не хуже немецкого пулемета. Любовь витала над деревней вовсю. По мнению Берестова – это сильно отвлекало людей от работы, расходуя силы не на то.

Увы, полностью пресечь этот "ход на нерест" ему не получилось, и Иван Алексеевич с высоты своих лет и медицинского опыта порекомендовал старое и проверенное – нельзя если воспретить, то надо вводить в русло, хотя бы контролируя процесс. В итоге трое самых ушлых бойцов, в том числе и протеже Егорушка, официально "подженились", зарегистрировав в сельсовете брак с местными счастливицами, для других раз в неделю устраивались танцы, где тот же Егорушка блистал, будучи единственным гармонистом на пять окрестных деревень. Играл он, прямо сказать, не очень виртуозно, но и публика была невзыскательной и его "кырна-кукырна-ку" вполне удовлетворяло танцующих. Зато он играл он как заведенный, не прерываясь ни на минуту, причем, пока он наяривал, ему и рюмку подносили и закусочку, которые опытный гармонист смахивал слету, словно ласточка – мошек, одними губами работая, не отрывая рук от гармошки.

— Лучше вовремя спускать пар, чем ждать, когда котел взорвется, — философически-технически дал совет старый фельдшер. И начпох, сердито пожевав губами, ничего не ответил, но чуточку отпустил вожжи. Как ни странно, особых провалов в воспитательной работе это не вызвало, благо к прянику мудро приложился кнут и для особо "безмазовых работ" даже не всегда находились штрафники. Бойцы сами отлично понимали, что устраивать в таких условиях отсидку на "гауптической вахте" нет никакой возможности, и потому провинившиеся направлялись на сугубо грязные работы, не дававшие никаких полезных мелочей. Как ни странно – отлично помогало такое поощрение, как упоминание в регулярных "Боевых листках", которые браво пек заматеревший писарь. И совсем странно было то, что взрослые мужики всерьез боролись за кисель – несколько ящиков сухого клубничного концентрата по извилистой прихоти тыловых приказов, попавшие взамен сахара, позволили угощать самых отличившихся – по-отделенно. И такое угощение скоро стало очень престижным. "Кисель ел" – звучало как "орден получил"

Сложно было посчитать, кто наработал лучше – потому как поотрубать бошки у собранных в одном месте еще немцами камарадов проще, чем шурстить разгромленный опорный пункт, где перебитые в бою гансы так и остались валяться еще с прошлого года, где смерть застала. Потому официально решалось довольно сложным внешне путем, как бы учитывающим все нюансы, вплоть до собранного оружия, шинелей, сапог и прочего, для чего подчиненным пару раз как бы случайно на глаза попадалась "особая тетрадка начальника" со сложными математическими расчетами, а на деле сама тетрадка с формулами и счетами на половине листов попала Берестову уже заполненной кем-то, а решали – кто лучше наработал – на глазок, для чего командир советовался с фершалом и старшиной. Налет таинственности только на пользу шел.

А еще в деревне стало много рыбы. Когда понял Иван Валерианович – откуда, за голову схватился. Тут же поехал на место сбора голов, ругая себя за то, что протабанил ситуацию, много больных местных было, а матрос Ванюшка, ежедневно работавший там, докладывал, что все идет хорошо. Нашел, кому доверять! Никак не подумал, что найдется столько бесшабашных рыбаков, которые будут брать с места обработки коллекции драгоценных опарышей для успешного лова – рыба мушиную наживку хватала жадно и шла на крючок одна за другой, хороша оказалась наживка. Попытался добиться толку от сторожа, благо – почти сверстники. Но одноногий хрыч только рукой махал – дескать, нашел чего жалеть – чего-чего, а мух и этого добра мушиного на всех хватит – вон, как роями носятся. Сам сторож оказался заядлым рыбаком и жрал уху три раза в день, отъедаясь на свежей рыбке за всю голодную зиму.

— Hic locus est, ubi mors gaudet succurrere vitae [4]– только и оставалось сказать старому фельдшеру. Но и спустить самоуправство никак не получалось, особенно, когда увидел – сколько опарышей утащила мальчишеская ватага с клети номер пять.