Давид Монтеагудо - Конец

— Потому что следующей буду я, неужели непонятно! Следующей буду я!

— Хватит! — рявкает Хинес, снова опускаясь на седло.

Подъем наконец завершился, и теперь перед их взором простирается картина, до отчаяния похожая на предыдущую. Но, к счастью, несколько сот метров им придется ехать под горку, пока дорога опять не начнет карабкаться вверх. Все разом отпустили педали, и велосипеды, катясь вниз, начинают постепенно набирать скорость.

— Мы не знаем, кто будет следующим, — говорит Мария. — Мы вообще не знаем, будет ли этот следующий.

— Нет, знаем, — парирует Ньевес, — прекрасно знаем, я, во всяком случае, знаю… Я его однажды оскорбила, посмеялась над ним… Не пойму только… почему я не исчезла раньше, чем Марибель.

— Ты? — недоверчиво переспрашивает Ампаро. — Но ведь ты всегда была… всегда очень по-доброму к нему относилась! Выслушивала его… а у меня вот терпения не хватало.

— В тот день все было иначе, — говорит Ньевес. — Это случилось уже под самый конец, на одной из последних вечеринок, которые мы устраивали у Рафы…

Ньевес вдруг замолкает, словно ее одолевают сомнения или она собирается с духом, чтобы выложить все начистоту. Мария, пользуясь паузой, вставляет ехидный комментарий:

— Я просто умираю от любопытства. Ну и что же, интересно, такое ужасное могло произойти на вашей вечеринке?

— Он лежал на полу. Лицом вниз, — продолжает Ньевес, проигнорировав ее реплику. — На покрытом ковром полу…

— Кто? Кто лежал?

— Он. А с ним рядом — Марибель и Рафа… Там работали динамики, и Рафа… Не помню, был ли там кто-нибудь, кроме них. В ту пору между Марибель и Рафой еще ничего не было, и я… я заметила, что он, Андрес, лежал совсем близко от Марибель, ну, можно сказать, едва ли не прижавшись к ней… Они долго так лежали и болтали, а когда поднялись… у него была эрекция.

— Вот это да! Пророк… да неужели у него стояк случился? — удивляется Ампаро, быстро оглядываясь назад, на Ньевес, пока велосипеды продолжают сами катиться вперед.

— Ну зачем ты так грубо!

— А чего… вы там голые, что ли, все были? — спрашивает Мария.

— Нет, что ты! Как можно! — возмущается Ампаро. — А ты… ты уверена? — обращается она к Ньевес.

— Никто больше этого не заметил, потому что свет был притушен, но ошибиться я не могла, к тому же он явно старался… скрыть…

— Ты хочешь сказать, что Марибель, — подает голос Хинес, — что Марибель…

— Нет, она тут ни при чем! Она болтала с Рафой.

— Ну а дальше-то что? Или это и есть вся история? — спрашивает Мария.

— Да, такая вот ерунда. А дальше? Мне бы промолчать… В конце-то концов… Но, если честно, я просто взбеленилась, точно черт вселился. Из-за его двуличия — он ведь вечно ломал из себя святого, показывал, что он выше…

— Ну, знаешь! — говорит Хинес. — У мужчин такое иногда случается… и вовсе не обязательно…

— Нет уж! Подозревай худшее — и не ошибешься, особенно когда речь идет о мужчинах, — говорит Ампаро.

— Так и что ты ляпнула этому типу? Давай уж выкладывай! — требует Мария.

— Эй вы, тихо! — вдруг кричит на них Хинес. — Не слышите? Что это?

Все голоса разом смолкают. Четыре велосипеда по инерции везут под горку своих онемевших, неподвижных седоков. Люди неотрывно смотрят на асфальт, но на самом деле не видят его, так как взгляды их устремлены куда-то в себя. Слух напряженно впитывает окружающую тишину. Не слышно даже стрекота цикад — вокруг лежит пересохшая земля, до ближайших деревьев — сотни метров; различить удается лишь жужжание совсем мелких насекомых и пощелкивание четырех велосипедных звездочек. Но было в этой тишине что-то еще, чем слух не мог пренебречь, и почти неуловимый поначалу звук постепенно нарастал — он напоминал стенание, неслаженные жалобные стоны многих и многих голосов, какой-то нечленораздельный глухой вой, гулкий и дрожащий, — такой звук мог быть порожден фантастическим, гигантским инструментом, сделанным из металла. Иначе говоря, это было стенание, но никак не человеческое, хотя на нем лежала ни с чем не сравнимая печать боли и отчаяния.

— Господи! А это еще что?

— Но… откуда?

— Не останавливайтесь! Только не вздумайте останавливаться!

— Но ведь… слышно-то все громче и громче!

И действительно звук делался все отчетливее, и чем ближе к его источнику подъезжали путники, тем ужаснее становилось жалобное завывание. Велосипеды продолжают свой путь и приближаются к впадине, откуда вырастает новый подъем; они замедляют ход, оседлавшие их люди словно окаменели от страха, они уже не способны решить, что лучше: то ли остановиться, то ли поскорее развернуться, то ли поднажать, чтобы как можно быстрее миновать проклятое место. Ужаснее всего то, что нельзя понять, откуда идет звук, какова природа этого чудовищного стона, который заполняет собой все и звучит громче и громче.

Вокруг не заметно ничего необычного. Панорама широкая, хорошо видно до самого горизонта, природа дышит покоем, нет и ничего подозрительного, ничего, что велосипедисты не наблюдали бы на протяжении последних километров. Но «это» звучит близко, «это» должно находиться где-то совсем рядом.

Велосипеды вот-вот остановятся. Жалобные вопли делаются невыносимыми, и беда не столько в громкости, сколько в кошмарных отголосках. Правда, теперь можно хотя бы прикинуть, откуда именно они несутся — это место находится слева от дороги. Все со страхом поворачивают голову в ту сторону. Но там ничего нет — поля, и только поля, редкие деревья, строение продолговатой формы и полное безлюдье, нигде никакого движения.

Велосипеды замирают. Ноги тотчас машинально опускаются на землю; сердца бешено колотятся в груди; рты напряженно приоткрыты; глаза панически вытаращены. Ньевес вот-вот потеряет сознание, она сама готова орать во всю глотку, лишь бы заглушить нарастающий шум.

— Это ферма! Ферма! — вдруг догадывается Мария. — Там… там животные, это они!

— Какая ферма? Где ты видишь ферму?

— Да вон она! Это коровы, точно коровы… Их несколько дней никто не кормил, они голодные!

Неожиданно все получает свое объяснение. Вытянутое строение и вправду похоже на ферму, и звуки, напоминающие мычание, действительно, скорее всего, идут оттуда. И скорее всего, то, что они приняли за силосную башню, — место, где хранится корм для скота. Но вот уже сорок часов, как мотор, подающий корм коровам, не работает и некому распределять пищу и воду по стойлам.

Кажется, что мычание делается еще громче. Путники смотрят в сторону фермы, теперь им приходится кричать, чтобы расслышать друг друга.

— Они почти двое суток ничего не ели! — повторяет Мария.

— И орут еще пуще — видать, услыхали нас, — бросает Ампаро.

— Или учуяли…

— Бедные! — добавляет Ньевес. — Наверняка решили, что наконец-то явился скотник.