Анри Труайя - Семья Эглетьер

На следующий вечер, вернувшись из Сорбонны, где он слушал скучную и непонятную лекцию по филологии, Жан-Марк нашел на своем столе большой конверт, положенный на видное место. Вскрыв его, он увидел пластинку «Ночные видения» Равеля в исполнении Владимира Вилленштейна. Жан-Марк вспыхнул и радостно бросился к Кароль, чтобы поблагодарить ее за внимание. Они с Филиппом сидели в гостиной.

— Нужно же было искупить свою вину за то, что я увела тебя со второго отделения концерта.

Отец рассмеялся, значит, Кароль рассказала ему, почему они ушли и, может быть, об ужине у Рауля… Жан-Марк почувствовал какую-то непонятную горечь, словно болтливость Кароль испортила приятное воспоминание, которое ему хотелось сохранить об этом вечере.

— А ты не поставишь пластинку?

— Сейчас?

— Ну конечно.

Жан-Марк включил проигрыватель и уселся в кресле напротив отца и Кароль. На ней было домашнее бледно-розовое платье без украшений. Лицо почти не подкрашено. Кароль была не так красива, как накануне, и не так загадочна. Освещенное лампой под фарфоровым бананово-желтым абажуром, лицо ее дышало довольством и покоем. Лениво откинувшись на спинку дивана и положив ногу на ногу, Кароль чуть покачивала носком туфли. Ее маленькая округлая кисть покоилась на большой, смуглой, с набухшими венами руке мужа, сидящего рядом. Филипп только что вернулся из очередной поездки, будни снова вступали в свои права… Жан-Марка поразило самодовольство и сознание прочности семейных уз, откровенно написанные на лицах этой четы. Когда-то в детстве он видел в клетке зоопарка льва и львицу, спаянных привычкой, скукой, кормежкой и одинаковыми для обоих лишениями неволи. И теперь, вслушиваясь в бурное и блистательное колдовство музыки Равеля, думал об этих мирных хищниках.

Франсуаза возмущалась: из всех студентов Института восточных языков только трое, кроме нее, потрудились прийти на лекцию Александра Козлова об истоках русской литературы, которую он читал для членов кружка «Искусство без границ». Небольшой зал, пыльный и ветхий, был наполовину пуст. От стеклянного потолка веяло ледяным холодом. Поскрипывали стулья. Из находящейся по соседству студии звукозаписи временами глухо доносилась музыка. Оба лектора, выступившие до Козлова, чуть не усыпили слушателей, пережевывая общие места анализа «Песни о Роланде» и «Песни о Хильдебранде». Как только заговорил Козлов, все изменилось. Его бледное, нервное лицо, сверкающий взгляд, ниспадающие на лоб черные волосы, звучный низкий голос захватили бы, пожалуй, даже самых равнодушных слушателей. Он говорил без конспектов, стоя, засунув руки в карманы, иногда в раздумье опускал голову, а потом, вдруг бросив четкую, оригинальную мысль, делал два-три шага, резко поворачивался на каблуках и продолжал. В его выговоре не было ни малейшего русского акцента, и лишь певучая интонация напоминала о его происхождении. За полчаса он дал блестящий анализ «Слова о полку Игореве» по яркости повествования и образности метафор приравняв эту эпопею XII века к таким шедеврам мировой литературы, как «Илиада» и «Одиссея». Затем слишком быстро, по мнению девушки, перешел к выводам. Раздались жидкие аплодисменты. Слушатели поднялись с мест. К Козлову подошли четверо его студентов. Он спрыгнул с возвышения на пол. Несколько пожилых дам с громкими возгласами бросились к нему:

— Дорогой мой! Ваша лекция великолепна!

Он отстранил их с неучтивой решительностью, поблагодарил своих студентов за то, что они не поленились прийти в воскресенье послушать его рассуждения, «столь же нудные, сколь бесполезные», и вдруг предложил зайти к нему поболтать за стаканом вина. Фредерик Массар и сестры Коринна и Мирей Борделе согласились. Франсуаза заколебалась: было уже десять минут шестого, а в шесть она назначила Патрику свидание.

— Я живу совсем рядом, на улице дю Бак, — сказал Козлов.

Это решило сомнения Франсуазы. Она столько раз пыталась представить себе квартиру этого загадочного человека, а теперь она может сравнить свои предположения с действительностью.

Разумеется, все оказалось вовсе не так, как она ожидала. Квартира Козлова состояла из тесной передней, большой комнаты, оклеенной желтыми выцветшими обоями, и кухни-ванной, которая виднелась за неплотно задвинутой занавеской. Мебели было мало, и стояла она как придется. Франсуаза увидела тахту, покрытую зеленым пледом, простой стол, крашенный коричневой краской, два соломенных стула, плетеное кресло и металлическую этажерку… На полках, на полу, на подоконниках и даже под диваном громоздились французские и русские книги. Воздух пропитался устоявшимся запахом крепких дешевых сигарет. В комнате было холодно, и Козлов зажег газовую печку, пригласив молодежь усесться вокруг нее. Потом он открыл шкаф, в левой стороне которого висела одежда, а правая служила буфетом, взял стаканы и две бутылки аперитива.

— У меня даже водки нет, — сказал он. — Придется обойтись без русского колорита!

Франсуаза согласилась выпить вина. Ее внимание привлекла висевшая над тахтой картина, на которой была изображена русская деревня: голая местность, несколько тонких березок, пшеничные поля вдали и надо всем этим лучезарное, синее, ослепительное небо.

— Эту картину ваши родители вывезли из России? — спросила она.

— Когда мои родители удирали оттуда, у них хватало других забот, им было не до картин!

— В каком году они приехали сюда? — спросил Фредерик Массар.

— Довольно поздно… Много лет спустя после революции… Году в двадцать пятом…

— Им, наверное, было нелегко освоиться в чужой стране!

— Да, конечно…

— А вы на их месте поступили бы так же?

— Нет. Думаю, я бы остался. Нельзя безнаказанно покидать родные места. Рвешь самые сокровенные связи с жизнью…

— А вас не тянет вернуться туда и увидеть все своими глазами?

— Для меня речь идет не о том, чтобы вернуться, а о том, чтобы поехать , — ответил Козлов. — Я родился в Париже почти тридцать два года назад. Все, что я знаю о России, я вычитал из книг. Убедиться во всем на месте — конечно, очень соблазнительно, но и страшновато. Не рухнет ли созданный мною образ России при соприкосновении с действительностью? Иногда, может быть, лучше оставаться с мечтой… И все же я обязательно когда-нибудь туда поеду!.. Возможно, даже в будущем году…

Полулежа на диване, он с печальной усмешкой вертел в руке стакан. Франсуаза снова взглянула на картину.

— Безобразная, правда? — спросил он.

— Вовсе нет, — ответила она. — Но в ней есть что-то странное…

— Еще бы! Когда я купил ее лет десять назад в антикварной лавчонке, над избами нависало серое небо, березы стояли без листьев, а на первом плане был грязный пруд с набегающей от ветра рябью. Я гордился своим приобретением и показал его матери. Незадолго до того умер мой отец, и я жил тогда с нею. Мать согласилась, что картина неплоха, но восторга не выказала. Как-то раз, вернувшись домой, я ахнул: картина совершенно преобразилась. Она приобрела свой теперешний вид: лазурное небо, золотистые поля и зеленая листва… В комнате пахло свежей краской. На мой вопрос мать сухо ответила: «У нас такого убожества и в помине не было, я просто восстановила истину!» В ее воспоминаниях в России всегда светило яркое солнце, а ласковая природа радовала глаз… Я сохранил эту картину в знак того, как упорно сопротивляется фактам память сердца. Теперь понимаете, почему я боюсь ехать в Россию? А вдруг в день моего приезда пойдет дождь?