Гвин Томас - Всё изменяет тебе

— А что ты думаешь насчет Пенбори?

— Ричард — нынешний Пенбори — мягкотелый субъект.

— Мягкотелый? Какими же мерками вы пользуетесь в этих краях, Эйбель?

— Джон, его отец, — вот кто создал пенборовскую империю. Он изъездил всю Европу и собственную страну, пока наконец не убедился, что нигде нет плавильных печей, более мощных и более продуктивных, чем у него. Видел ты шесть высоченных труб, окрашивающих небо багрянцем по ночам, когда открываются заслонки плавильных печей? Это первенцы здешних мест. Эти заводы давали самое чистое железо в мире. Ну и крепкий же был человек этот Джон Пенбори! Не то, чтобы он стремился к конфликтам. Но он недостаточно далеко ушел от своей собственной природы, чтобы понять разницу между миром и войной. Он решил оставить по себе след, пусть глубокий и кровавый, но не утруждал свой мозг мыслями о народе, чьей кровью этот след был пропитан. Он рассматривал Мунли как нечто, рожденное в его собственной голове. Он ни в чем не сомневался, уродства его не трогали, и в этом смысле он был, вероятно, счастливым человеком. Затяжную войну с Францией он расценивал только как добрый случай, ниспосланный богом для того, чтобы он, Пенбори, мог закладывать все новые и новые плавильные печи — пока не станет владельцем самых крупных железоделательных предприятий в мире. Я никогда не знал другого такого человека, моральный мир которого кончался бы так близко от кончиков его пальцев. Когда он состарился и хватка его поослабла, я встретил его однажды воскресным утром на главной улице Мунли. Как вкопанный останавливался он на каждом шагу, удивленно разглядывая отдельных прохожих, будто до него впервые в жизни дошло, что есть еще на земле какие — то неизвестные ему человеческие существа. Джон Пенбори пытался даже ввести в обращение свою собственную валюгу, что помогло бы ему заморозить значительные денежные средства и направить жизнь Мунли по любому предначертанному им руслу. От этой попытки он отказался только после того, как правительство в [Лондоне пригрозило, что лишит его заказов на железо, если он не станет пай — мальчиком и не начнет по — прежнему приобретать звонкую монету из кассы государственного казначейства. Вот это был настоящий Цезарь!

— А сын не такой?

— Еще юношей Ричарда отправили во Францию, с тем чтобы он внимательно присмотрелся к некоторым металлургическим предприятиям Тулузы — города на юге страны. А Ричард вместо этого тратил время на писание картин, даже на поэтические забавы и, как говорят, дружил там с некоторыми последователями Руссо. Слышал о таком? Руссо учил в поисках свободы экспериментировать так же смело, как Пенбори производит свои опыты выдувания шлака из железной руды. Ричард вернулся с чувством неприязни к родному поселку и с намерением начисто отказаться от всех наследственных благ. Вернувшись, он в первую же ночь познакомил отца со своими взглядами, и старик до полусмерти избил его. Больше отец и сын никогда не разговаривали друг с другом. Однако Ричард подчинился воле старика и взял в свои руки отцовское дело. Но и по сей день он не на своем месте. Зато дочка его — вылитая копия старого Джона. Она еще молода, и в моменты слабости и раскаяния отец внушает ей, что за красотой и миром на з<���емле необходимо гнаться, даже рискуя, что число людей, приветствующих тебя при встрече, посокра- тится. Но ты посмотри на ее фигуру, арфист, посмотри в ее глаза, когда она глядит на Мунли и на его жителей! В ней нет ни капли нежности. Она готова поглотить целую фкогорту любовников и недругов, только бы насытить свою волю к власти. Ричард скоро изойдет от нытья и доведет себя до паралича или смерти. Она же выйдет замуж за Радклиффа или за кого — нибудь другого, кто так же, как и она, свободен от хныканья и мудрствований ее старика отца.

— Но ни тебе, ползавшему на четвереньках по болотам, ни Джону Саймону, готовому разбить себе голову о каменную стену, — вам так и не видать победы?

— Мы и не стремимся выиграть что — нибудь для себя.

— Так какого ж дьявола вы добиваетесь в таком случае?

— Прервать молчание, всего только!

— Еще кружку, Эйбель! Ты меня пугаешь.

— А ты? Что за игру ты затеял с ним?

— С кем это — с ним?

— Да с этой вошью, Лимюэлом!

— Ах, с ним! Чуть было не забыл о нем. Видишь ли, до некоторой степени я пытался приоткрыть крышку и поглядеть, что там пузырится, в его душонке. И я увидел. Удивительно, до чего мало меняются плоды жизненного опыта от того, будет ли сад, в котором выросли эти плоды, называться адом, раем или еще как — нибудь.

— Но ведь не только это ты имел в виду?

— Не только. А еще вот что: авось, вывернутый наизнанку и повешенный для просушки на веревку из эля и Флосс, он выболтает такие вещи, которые могут быть интересны если не мне, то по крайней мере тебе.

— Так раскрой свои уши пошире! Они идут.

Я увидел их через окно. Они скользили по крутому скалистому откосу. Флосс то и дело оглядывалась, она приводила в порядок то, в чем, по — видимому, усматривала кричащие признаки беспорядка. Лимюэл вплотную следовал за ней. У него было такое бескровно — бледное лицо, какого мне еще никогда не доводилось видеть у живого человека. Он выглядел, как спасающийся от землетрясения.

— Лимюэл со своей спутницей не сразу вошли в таверну. Сначала они уселись на большом плоском камне в глубине двора, жадно жуя домашние хлебцы. Лимюэл сидел на своем насесте, слегка покачиваясь и не достигая земли короткими ножками. Он все еще явно находился под влиянием выпитого эля, но тем не менее после прогулки с Флосс, по — видимому, склонен был думать, что пожертвовал ради нее многим, что даже на алтарь своей торговли он не приносил таких жертв. Время от времени он взглядывал на Флосс исподтишка, откидывая назад голову, как бы пораженный какой — то внезапной мыслью или богатым животворным воспоминанием, и начинал хихикать. Флосс забралась своей рукой в мешок его дней и ослабила душившие его путы…

Они вошли в таверну, но Флосс оставалась там недолго. Она что — то невнятно пробормотала мне, вроде того, будто ей еще непременно нужно навестить свою мать. В ответ я в свою очередь пробормотал, что понимаю ее, хотя и не верил ни одному ее слову, и галантно пожелал ей доброй ночи. Лимюэл больше ни разу не взглянул на нее. Он почти бегом бросился к нашему столику. У меня уже была приготовлена для него кружка эля.

— Ты никому не расскажешь, не правда ли, арфист?

— А кому мне рассказывать и о чем?

— Изабелле, разумеется. Она не поймет. Никогда ей не понять, как родились мои тайные вожделения, как случилось, что в пекле нашей булочной плоть моя тосковала по другой женщине…

— Ничего я не скажу. Но если бы она и разузнала об этом как — нибудь сама, то это только пошло бы ей впрок- пусть не держит услужливого осла на голодном пайке!