Хамид Исмайлов - Железная дорога

И тогда опозоренный перед своими женщинами этим «сопливым семенем», которое, как сказано в Коране: «смотри-ка, спорит!», домулла собрал со стола сушённые обрезки с пиписек, учинил над ними молитву, прежде чем закопать их во дворе, и бесшумно пробрался в кабинет Особо Уполномоченного по Гиласу и его округе.

Да, как ИбРафим своего Адхама, Гаранг-домулла решил убить своего сына.

Сын спал над третьей строчкой протокола.

Но что случилось дальше — никто не знал, правда, рассказывали, что дочка Гаранг-домуллы, Робия-хлебопёк как-то проговорилась Банат-пирожочнице, а та по секрету поведала это бездетной дочери Фатхуллы-фронтовика красавице Зумурад, та в свою очередь, сообщила это на гадалках колдунье Учмах та — Бахри-эна, словом, вот что. Гаранг-домулла неслышно вытащил будто бы из сыновних штанов с окантовкой табельный револьвер марки ТТ и, наклонившись над спящим оперуполномоченным, пропел глухую молитву. Тот ничему не внимал. Тогда домулла поцеловал два раза и приложил поочередно к двум векам это страшное оружие Промысла, и, смахнув на него ненароком скатившуюся слезу, нажал двумя руками на спусковой крючок. Тот не поддавался. Гаранг-домулла напряг все свои силы, отчего даже привстал на цыпочки, и когда пущенная им слеза докатилась до спускового крючка, крючок подался, раздался страшный выстрел и Гаранг-домулла замертво упал.

А случилось тогда будто бы совсем невероятное: переусердствовав в нажимании на собачку, отец, нависший над сыном, скользнул пальцами обеих рук по язычку из-за собственных слёз, и как результат, ни много, ни мало, прострелил себе кончик мужского достоинства вместе с ногтевой фалангой большого пальца правой ноги. Сын, оглушенный вместе с отцом от внезапного выстрела, вскочил, и, увидев отца, залившего себе кровью штаны вместе с ичигами, первым делом решил немедленно изменить меру пресечения, дабы отправить отца в госпиталь, но вовремя спохватился: перед его глазами был совершен акт чистейшего членовредительства. И тогда он прибег к многолетнему сокровенному опыту отца — обжег пук ваты, лежавшей, как улика, на столе вместе со спичками, и обмотал ею кровоточащее своё начало.

Отец встал на ноги к концу четвертой недели: сказался возраст и непредвиденный большой палец правой ноги. Тогда-то он и оглох на второе ухо, дабы не слышать никаких пересуд.

И надо же случиться такому, кто-то пустил услышанное от кого-то из однотемных женщин, как анекдот, и этот анекдот успешно достиг назначенных мест: за «сокрытие членовредительства в особо крупных размерах, имея в виду возраст и социальное положение Гаранг-муллы» его сына уволили из органов прямо на фронт, в штрафной батальон, откуда он вернулся Героем, поступил без экзаменов в педагогический институт истории и вскоре стал учителем истории старших классов Гиласа.

В годы реабилитации постаревший, но так и необрезанный сын дважды пострадавшего за веру Гаранга-домуллы, написал письмо на имя съезда партии с просьбой оправдать его перед судом Истории с учетом его фронтового и героического гражданского состояния. Через полтора года съезд ему ответил, что он восстановлен в правах младшего лейтенанта НКВД в отставке, и на ближайшей школьной линейке историка избрали Почетным Чекистом на освободившееся место спившегося Кучкара-чека.

Вот тогда-то его отец, Гаранг-домулла, переставший к тому времени резать пиписьки перед пятидневной методой реабилитированного Чилчиля, но уже практиковавший в Гиласе религию, прослышал, что мусульман уже пускают в Мекку, на ближайшем Коктерекском базаре продал годовалого бычка с его матерью — коровой, и на вырученные деньги решил совершить прощальное паломничество за бесцельно прожитую жизнь.

Через месяц его, как водится, вызвали в поблагочиневшие органы и провели с ним профилактическую беседу, в которой про между прочим спросили, вернее, спросил лишь второй секретарь парткома Гоголушко, дочь которого публично проклял за проститутство Гаранг-домулла: «Скажите-ка почтенный, а вот если муллы Мекки, а заодно и Медины попросят Вас, Гаранг-домуллу, остаться у них, помолиться и за них у святынь, то согласитесь ли Вы остаться среди них?» Наш Гаранг-домулла по простодушию чувствуя не подвох, но доверие к его правоверности, не мешкая, ответил: «Иншааллох!» — «Дай-то Бог!» Словом, прошел он эту беседу, после которой ему поочередно пожали руки и велели ждать. И стал Гаранг-домулла ждать разрешения.

За это время умерли почти все его погодки. Документы ходили где-то наверху. Люди молили Бога, дабы Гаранг-домулла жил дольше других, иначе некому будет отпевать умирающих. Но о разрешении не было ни слуху, ни духу. Уже и кладбище перенесли за переполненностью на окраину колхоза «Ленин йули самараси». Уже на почве бесконечного ожидания Гаранг-домулла, наконец, помирился со своим постаревшим сыном. И вот когда сына избрали почетным чекистом школы, вместо спившегося и умершего Кучкара-чека, на банкете педколлектива парторг школы про между прочим проболтался о решении бюро парткома партии о «недопущении выезда потенциального невозвращенца Домуллы-Гаранга Мир-Гайдар Афат-Уллаева за рубежи нашей Родины и об усилении политико-воспитательной работы среди коллектива скотореализационного отдела Коктерекского вещевого базара, допустившего…. и т. д.»

Вечером того же дня завел беседу с отцом в присутствии матери и сестрёнки. О чем они говорили — не знает ни Банат-пирожочница, ни Зумурад-бездетница, ни Кулсум-лоточница, ни даже колдунья Учмах. Но в ту же ночь Гаранг-домулла скончался от разрыва сердца. Утром следующего дня сам сын отпел его на Коктерекском кладбище, недалеко от скотного базара.

Так органы отомстили Гаранг-домулле.

Когда началась война, больше всех радовался босоногий и босоголовый Таджи-Мурад — сын подслеповатой Бойкуш. Он бегал и кричал на всю улицу Папанина: «Ур-ра! Уруш! Ур-ра! Энди янги кино булади! „Линий Маннергеймданам зур!“ [58] «Ур-ра! Война! Будут показывать новые фильмы. Еще лучше чем „Линия Маннергейма!“

У Гиласа были свои собственные цыгане. Одни из них — те самые, которые есть повсюду, а стало быть забредающие и в Гилас из Европы в пору пьяного буйства верблюдов в казахских степях, в пору цветения урюка и сирени в узбекских садах. А вот вторые — «люли» — незапамятно свои — уже спутавшиеся с наиболее загорелыми узбеками, которых в Гиласе называли «кора таппи» [59] «черная коровья лепешка» , те переселились сюда не из какой Европы, а из старогородского района Ачаобод.

Первые научили Гилас использовать железную дорогу на полную катушку: раз в год у гиласского шлагбаума внештатно останавливался пост-кагановичский товарный поезд, и из него всю ночь до зари с вольнолюбивым ржанием и нетерпеливым гарцеванием выгружались то туркменские ахал-текинцы, то орловские рысаки, а то владимирские тяжеловозы, получившие здесь название «жюжюлбосов», и раскупаемые поутру на коктерекском базаре то за казахский каракуль, то за узбекские слитки.