Хамид Исмайлов - Железная дорога

Она приговаривала беспрерывно, так что нельзя было понять ни смысла произносимых ею слов, ни того, что она собирается делать в следующую минуту на схлынувшем берегу после них. Некие волны накатывались с ее языка на треснувшее надвое, но не сломавшееся зеркальце, и, не задерживаясь на его гладкой и пустой поверхности, сменялись другими. Старушка и не спрашивала, с чем пришла Натка, и всё понадуманное впрок аптекаршей вместе с медичкой было сметено безостановочным потоком слов старушки, грозно прерывающимся, когда Натка мешкала с доставанием очередной рублёвой бумажки.

— Санинг бир суйганинг бордур, онинг оти угилдур, Арода бир душманинг бордур, они кани бугилтур! [63] У тебя есть любимый, его зовут парень, между вами есть враг, ну-ка придуши его!

Натка, понимавшая по-узбекски только наполовину — по отцу-монтёру, чуяла кровью, что здесь опять надо лезть в сумочку, которую — как микрофон футбольный комментатор — без умолку наполняла словами, опустошая от содержимого — старушка Бахри-эна-фолбин.

Когда зеркало заработало положенное, Бахри-люли перешла на кукурузные зёрна Хрущева: она рассыпала их по полу, расчерчивая жизнь Натки квадратно-гнездовым способом, одобренным на последнем Пленуме ЦК.

Потом настал черёд ниточки, и за нее уже платил Насим.

— Кулингни бер, жимжилогни, балом, хай-хай бу жимжилог Хай душманнинг чучогидур, багло, куриб кетсун чучог! [64] Дай руку, мизинец, дитя, ах этот мизинец — он — пиписька твоего врага, вяжи, пусть она иссохнет на корню!

Она повязывала ниточкой толстый мизинец девки, на коем сидело единственное поделочное кольцо, даренное Натке соседом Рафим-Джоном за ихтиоловую мазь для чирея на заднице, когда Натка не только достала эту вонючую пасту, но и смазала другу детства его черную ж. у, так вот, старуха, уничтожая вражий член, уничтожила вместе с ним и кольцо, сидящее на нем, и тут же следом перебралась к телу Натки, ища сердечную истому и душевное беспокойство где-то в районе дешевенького колье.

Она заставила Натку необоримым потоком слов снять с себя джемпер, и та осталась в материнском лифчике, трещавшем от напора ее молодых грудей. Укрытая со всех сторон словами, Натка позабыла стыд и Насима, и уже стягивала через голову свою клешенную юбку, и тогда случилось то, что надолго отняло у Бахри-эна-фолбин дар речи, после чего она только разве приторговывала семечками, да гадала внемую русским, только кивая или мотая головой, словом, вдруг раздался громоподобный треск двуслойных лавсановых брюк на ватине, сшитых в местном Индпошиве у дяди Мойши, завезенном вместо себя дядей Изей, и на свет появилось то, что разом заставило вспомнить чувашку Хайру, что она родилась в Стерлитамаке на улице Праведной Сабли Салавата Юлаева в четвертую среду месяца нисана года Быка по старому стилю…

Когда вечером люли Ибодулло-махсум вернулся после трудов, громыхая полной арбой бутылок, когда он застал дома свою мать в полуобморочном состоянии, когда дети рассказали ему как двое голых и одна волосатая неслись по люливским дворам, сметая неким тараном калитки, навесы, ставни, пролазы, и тем самым прокладывали тот путь, которым впоследствии пролегла железнодорожная ветка на Тойтепу, чтобы затем пропасть в камышовых зарослях Солёного, люли Ибодулло-махсуму не оставалось ничего иного, как подобрать треснувшие надвое лавсановые брюки на ватиновой подкладке, сшитые в индпошиве с вывеской «Индопшив» дядей Мойшей, завезенным вместо себя дядей Изей, как бесплатное, оставшееся и доставшееся ему утиль-сырье.

Тогда-то Насим-красавчик по кличке «Шлагбаум-шоколад» и Натка-аптекарша поженились в первый раз, взяв себе в свидетели чувашку Хайру Г авриловну Хузангай, года рождения Быка по старому стилю, уроженку города Стерлитамак, улица Праведная Сабля Салавата Юлаева, дом первый после колодца направо, бежав с ней на ее родину от неправедного топора обозлённого на жизнь отовсюду Толиба-мясника, нечаянных и бесплодных прикосновений Жанны-медички и порушенных и непозноваемых цыганских лабиринтов гиласских люли.

И каждую ночь с тех пор в далеком Стерлитамаке Натка-аптекарша выла благим матом за себя и за Жанну, как будто бы рожала еженощного ребёнка то ногами вперед, то головой назад…

Когда Мулла Ульмас-куккуз волею судеб был вынужден учить на Брайтон-Бич недоученный при Сталине одесский вариант великого, могучего языка, однажды на берегу океана в грязной пивнушке, где каждый день с воплями и скандалом публика выясняла, кто был чьим агентом КГБ, он увидел благородного и молодого араба-марокканца с девушкой, напоминающей то ли таиландку, то ли плотную филиппинку. Улучив момент, когда благородный араб отлучился, видимо, для омовения, Мулла Ульмас-куккуз обратился к девушке сначала по-лаосски — подбираясь издалека, но когда девушка пробурчала под нос:

— Бетинг курсин, куккуз, кариб улибсану, тилинг беш карич! — он сполз с высокого табурета перед баром и напрочь забыл то, что хотел спросить следом по-таиландски. Когда же поднимаясь с пола, он стал невольно охать на материнском языке:

— Вой белим, вой оёгим… — теперь уже бедная девушка поползла со стула, но её подхватил уже омывшийся благородный араб.

На богоизбранном языке выяснил в тот день Мулла Ульмас-куккуз, что благородный юноша из марокканской королевской семьи, а его суженная — дочь электрика Саида Алихона-Торы, бежавшего от большевиков из Эски-Мооката, что в горах Ферганской долины.

Мулла Ульмас-куккуз слышал об истории этого рода, поскольку в Чите, на улице Назара Широких сидел на вольном поселении с сыном некоего Муллы Обида-кори из этого самого Эски-Мооката, чья мать приходилась, оказывается тётей почтенному Саиду Алихону, а на этапе в Соликамске Ульмас разминулся с его братом Салихоном-Торой, ставшим миллионером при Советской власти.

Узнав о величии своего рода, бедная девушка, считавшая, что кроме отца-электрика да матери-уборщицы у ней никого нет, загорелась желанием, во что бы то ни стало съездить в Эски-Моокат, а Мулла Ульмас-куккуз через некие правозащитные организации, где уже крупным чином служил Пит Шелли Мэй — да, да, — тот самый Пинхас Шаломай, взялся устраивать им бесплатно туристическую визу в обмен на обещание заехать непременно к Оппок-ойим на какой-то там станции Гилас, дабы передать какие-то очень важные для Оппок-ойим бумаги, завоеванные или вывезенные Муллой Ульмасом-куккузом в его беспортовых скитаниях. Ну и конечно молодые пообещали завезти письма и приглашения обильным родственникам Шелли Мэя.

Мулла Ульмас-куккуз не только добился почти невозможной в то время визы для молодой пары, но и выписал через те же правозащитные организации, где хлопотал Пит, план железной дороги прямо от Гиласа и до Горчакова — ближайшего к Эски-Моокату станционного города. И вот молодые тронулись в дальний заокеанский путь.