Хамза Есенжанов - Крутое время

Из больницы Мукарама пошла домой и снова, как и утром, присела у окна. Она еще раз прочла письмо. Куда ей теперь писать? По какому адресу? Горячие слова, вырвавшиеся утром кз самого сердца, погасли, не находя ответа на этот вопрос.

Счастливые минуты свидания предназначены объятиям, поцелуям, удивлению: «Сколько времени прошло!»— трогательной заботе: «О, как ты изменился!». В такие минуты нет места прозаическим словам: «А куда тебе писать письма?»

А теперь писать некуда. Да еще нежданно-негаданно появился новобранец Жунусов и взбудоражил девичье сердце.

Думы, глубокие, как омут, думы.

Бесконечные, нескончаемые…

Точно прохладным летним ветерком, повеет иногда на душу легкой приятной грустью. Вспомнится вдруг безоблачное, далекое детство, и сладкое желание — вернулось бы оно! — охватывает тебя всего. Чаще бьется сердце, кроткий, чистый луч счастья озарит лицо. И не сожаление о прошлом, а сладкая грусть по безвозвратному взволнует душу. Коротки эта минуты светлой грусти — будто ветерком приносит и также уносит их, и становится спокойнее. Ну, а если влюблен и если думы о любимом неотступно преследуют тебя? Если вспоминаешь каждый час, каждую минуту недавнего счастья?

Мукарама снова и снова вспоминала прошлую зиму в Уральске, тревожную весну и горькую разлуку с любимым.

— Нет! — сказала она вдруг громко и тотчас смутилась, подумав, что кто-нибудь услышал.

Но в доме, кроме нее, никого больше не было.

— Нет! — воскликнула девушка снова, нарочно сказала, как бы ободряя себя. — Найду, разыщу во что бы то ни стало! И Амира найду! И солдата Жунусова! И Хакима найду! Непременно найду!

«Куда я попал?»— этот назойливый вопрос лишил Нурума покоя. Взгляд его блуждал вдоль стены узкой, длинной казармы, по деревянным, поставленным в ряд, койкам, по серым шинелям, по лицам смуглых степных джигитов, по серым суконным одеялам. Одни сидят на койках, другие стоят, и каждый чем-то занят: кто-то пришивает пуговицу к бязевой рубахе, кто-то натирает голенища тяжелых солдатских сапог, кто-то внимательно изучает диковинного орла на медной пуговице, кто-то задумчиво крутит кожаный ремень; есть и такие, кто поглаживает тонкие, черные, как крылья ласточки, холеные усики; кое-кто старательно вытирает пыль с деревянных коек, еще пахнущих свежими стружками, складывает полотенце и аккуратно кладет его под подушку. Одни прибивают еще гвоздики к вешалке, чтобы рядом с Шинелью повесить гимнастерку, брюки, другие прячут поглубже в карманы медяки, бумажки…

«Куда я попал?»

В первый день, оказавшись в непривычной обстановке, джигиты то и дело обращались к Нуруму:

— Нур-ага, давай, будь начальником, выручай своих, а то мы такой бани и во сне не видали.

— Нуреке, что сказал командир?

— Нурым, что это за бумажка? Написано, начерчено, а что к чему — не пойму.

Нурум как мог отвечал. Но уже на другой день растерялся и сам: началось ознакомление с винтовкой, как ее держать, как заряжать и целиться. Надо было уметь разбирать и собирать винтовку, выучить названия множества ее частей, учиться шагать в строю… Все это для безмятежного Нурума, Нурума-певца, Нурума-весельчака, было не легче, чем пройти по узкому шаткому мосту, по которому на том свете должны пройти все грешники через кипящую речку.

«Почему я с детства не хотел учиться? Чем я хуже Хакима или Ораза? А ведь они знают, видели и слышали столько, что мне и во сне не приснится. Овладели русским языком, набрались городской культуры, знакомы с хорошими людьми, слушают их мудрые советы и теперь сами борются за справедливость. Они нашли свое место в жизни. Оба справятся с любым делом, надо будет руководить народом — сумеют. Надо будет детей учить — смогут…

А я кто? Я обыкновенный дурень, один из многих невежд, ни к чему не приспособленный, — безжалостно осуждал он себя. — Вот мое место: деревянная койка в длинной казарме. А вчера моим делом было косить сено, пахать землю, петь песни, пасти скот. А путь моих братьев и вчера был иным, и сегодня цель их ясна…

Что это, зависть?.. Нет, не должен я завидовать. Ораз и Хаким — пример для нас, они наша гордость. У них свое место в жизни, у меня должно быть свое. Никто меня не неволил, сам пришел, сам записался в дружину. Конечно этому способствовали и Мамбет, и Фазыл. И всеобщая суматоха. Нет-нет… я останусь с тем шальным, как ветер, Мамбетом. Никто меня ;не свяжет по рукам. Я тоже свободен, я тоже должен что-то делать вместе с Хакимом и Оразом. Я тоже…

Рука Нурума потянулась к домбре, висевшей у изголовья. Эту домбру подарил ему вчера Фазыл со словами:

— Эта домбра твоего нагаши. Привез ее из аула, но тренькаю на ней редко. Теперь она нашла своего хозяина…

Услышав, как настраивают домбру, в казарме приутихли и все, кто пришивал пуговицы, крутил ремень, или поглаживал усики, повернулись к Нуруму. Те, кто прибивал гвозди, отложили молотки, кто лежал — подняли головы.

— Э-э, чем хмуриться целыми днями, давно бы взял домбру, — сказал Жолмукан. — А ну запой: я, Нурум, джигит чернявый, из чернявых — самый храбрый, и не страшен мне любой, смело я бросаюсь в бой! А ну?!

Неожиданный стишок Жолмукана напомнил Нуруму Карт-Кожака.

Со всей казармы обступили джигиты Нурума, окружив его, точно перекати-поле в овраге.

— Дальше, дальше, агатай!

— О, среди нас, значит, и жырау есть!

— А ты разве домбру не видел?

— Кто бы мог подумать, что наш Нуреке — акын? Ведь домбра может быть и у простого парня, — загалдели вокруг.