Хамза Есенжанов - Крутое время

«Я так и знал…» Сотник мельком взглянул на Нурума Жунусова, но Жолмукан, следивший за каждым движением сотника, точно кошка за мышкой, опередил:

— И Жунусов не пойдет. Тот улыбающийся долговязый — его родич. И не только Жунусов, и все джигиты не поднимут на него руку. А негодяя Аблаева хоть сейчас без приказа возьмем на мушку!

Жолмукан был внешне спокоен, но говорил сквозь зубы, от прежнего равнодушного тона не осталось и следа.

То ли сотник посчитал ответ Жолмукана вполне убедительным, то ли решил неудобным в такой ответственный момент вступать в пререкания, но только, ничего не ответив, он круто повернул коня и направился в другой конец сотни. Многие из джигитов не слышали ни приказа Жоламанова, ни ответа Жолмукана. Сотник повторил приказ рыжему онбасы на левом фланге, и его десятка вышла для исполнения приговора.

По длинному ряду в несколько сот джигитов пронеслась команда:

— Выше головы! Смир-рно!

Джигиты на конях смотрели вдаль, в глубину степи. Услышав команду, они затихли. Нурум, с особенной болью воспринимавший события на площади, заметил, что среди пятерых гражданских, направившихся к Каримгали, был и доктор Ихлас. Нурум не видел смертной казни, весьма туманно представлял, что такое суд, и потому ему показалось странным, неприличным участие доктора в этом кровавом деле. Он не знал, что доктор должен удостоверить смерть. «Неужели спесивый сын Шугула в черной шляпе и с золотым пенсне притащился сюда, чтобы поглазеть, как убьют несчастного сына бедняка Каипкожи?! Что за бессердечные, безжалостные люди! Зверье, любующееся смертью человека! Безбожники, отрешившиеся от доброты, человечности, от справедливости! Один нагло осуждает совершенно невинного простака, чтобы скрыть подлинного негодяя, другой приходит глазеть на смерть. У-у, стервятники! Слетелось, воронье, на падаль! — скрипел зубами Нурум, не отрывая взгляда от Ихласа. Но доктор не подошел к осужденному, а остановился чуть поодаль, возле председателя суда.

Нурум посмотрел на Каримгали. Возле него стоял полковой мулла Хаирша-кази в белой чалме и что-то говорил. О чем шла речь, Нурум не слышал, слишком далеко они стояли. «Наверно, заставил его читать имам…»— подумал Нурум. А Каримгали… Каримгали глядел на муллу и блаженно улыбался. Ему и дела нет до всего, что происходило вокруг. Такая, точно такая улыбка блуждала на его лице, когда с ним кто-либо разговаривал в ауле.

Нурум закрыл ладонями лицо, качнулся в седле. Мухортый конь под ним, будто стараясь удержать всадника, чуть расставил ноги, втянул брюхо и тяжело вздохнул.

Нурум вспомнил случай, происшедший летом на сенокосе.

… Тояш, Бекей, Нурум раньше других принялись косить высокий, сочный пырей в Шункырсае. Усердно поработав с самого утра, они к обеду пошли отдохнуть в тени зимовья. И тут заметили неуклюже шедшего к ним долговязого Каримгали. «Помочь нам собрался, но косой не владеет, копнить — еще рано, что же ему поручить?»— советовались косари. Кажется, Тояш сказал тогда: «Да вайте мы его отправим за харчами, а сами отдохнем здесь, чтобы зря не ходить в аул». Все согласились, уверенные, что Каримгали принесет из аула бурдюк айрана, и масло, и хлеб. «У тебя, Каримгали, наверное, от жажды в горле пересохло. На, выпей остатки айрана и отправляйся в аул за едой. Пусть это будет твоей помощью».

Каримгали согласно кивнул головой, не торопясь, вылил айран из бурдюка в деревянную большую чашу, одним глотком выпил «больше половины, взболтнул остаток на дне, выпил все, облизнулся и снова покосился на бурдюк. Все поняли, что он проголодался.

— Пей все, Каримгали, все равно сейчас за айраном пойдешь.

Каримгали выпил все и поднялся.

— Когда мне за едой идти? — спросил он.

— Хоть сейчас, — ответили косари.

Каримгали вскинул на плечи пустой бурдюк, собрался уходить, и тогда Нурум спросил, зачем он пришел к ним — помогать или просто от безделья?

Каримгали по своей привычке улыбнулся.

— Я пришел вам сказать, что умер человек по имени Каипкожа…

«О несчастный, — вздохнул Нурум, вспомнив, с каким беспечным видом сообщил он тогда о смерти отца. — Благодушное, неразумное дитя! Раскрылся перед негодяем-офицером и вот… сам себя угробил. Всю жизнь мыкал горе и ничего доброго так и не увидел, бедняга!..»

Нурум поднял голову. От грохота ружей, казалось, дрогнула вся долина, кони испуганно переступили ногами, насторожили уши, а некоторые тревожно заржали. Дружинники, впервые видевшие, как расстреливают человека, застыли, точно дикие козы; у кого-то невольно вырвалось: «О алла-а…» Там, где только сейчас стоял блаженно улыбавшийся Каримгали, густо всклубился серый дым и начал медленно оседать и рассеиваться, точно хвост пыли за арбой. В редком сероватом дыму Нурум ясно увидел крупное тело Каримгали: не в силах подняться, он странно пригнулся, приник к земле, словно опустился на колени молиться…

Остального Нурум не видел. Стиснув зубы, он смотрел пустыми глазами в сторону казармы и мчался среди подавленных дружинников, качаясь в седле, словно чучело.

Казарма превратилась в шумную ярмарку. Ошеломленные утренним событием джигиты опомнились только в казарме. Длинный барак на триста коек потерял всякое подобие человеческого жилья. Прежде в бараке был склад для шерсти и шкурок и принадлежал он братьям купцам Мусе и Жаханше. Новое правительство спешно переоборудовало его в казарму для дружинников — железные сетки узких окон заменили стеклом, вдоль стен поставили деревянные топчаны, с обоих торцов прорублены огромные двери, после чего несуразно длинное строение, похожее на конюшню, превратилось в узкую, многолюдную улицу. Вечером после ужина в казарму, как бараны в овчарню, стекались солдаты велаята, и поднимался такой шум и гвалт, что немудрено было оглохнуть. Чтобы расслышать друг друга, поговорить, побеседовать, дружинники собирались группками по углам. Сегодня предметом шумных толков оказался Жолмукан. Многие смотрели на него с восхищением, его неповиновение сотнику считали отвагой, геройством. Более осторожные покачивали головами, боясь, как бы чего не вышло, но про себя тоже хвалили: «Коль родился джигитом — будь таким!» Одни жалели несчастного Каримгали, другие досадовали на самих себя: «Тряпье мы! Трусы! Были бы все такими, как Жолмукан, можно было бы спасти несчастного. Безвольным оказался Уки со своей десяткой. Эх, позор!» Джигиты постарше предостерегали горячих молодых: «Смотрите, ребята! А то еще попадете в список. Это вам не аул, не степь родная, где легко простят любое баловство. Здесь штрафным конем или чапаном не отделаешься!»

— Эй, Жолмукан! — К четырехгранному столбу, возле которого расположилась десятка Жолмукана, прислонился огромный рыжеватый джигит. — Ты, Жолмукан, зря храбришься, будь осторожней! Тебе могут влепить за невыполнение приказа.